Запретная любовь

Обедали тут же на прииске, каша и стакан горячей воды с заваренной хвоей стланника. Вроде бы помогала от цинги.

Прошлой зимой Алексееву повезло, вместе с Лобовым два месяца, самых морозных, проработали в теплой столярке, делали черенки для лопат и кайл. И хлеб по шестьсот грамм получали и работали не на износ. Сидели бы в столярке еще, да нечем было бригадира умаслить, что с них взять – голь. В лагере на теплых местах или блатные или стукачи, или кто с начальством жить умеет да большие посылки с воли получает.

После обеда небольшой отдых. Когда умер Сталин, зэки начали ждать амнистию, Лобов уверял, так бывает всегда, новый Хозяин хочет выглядеть добрым. Но прошло почти двадцать дней, и надежда на амнистию пропала, многие, кто держался из последних сил, надеясь на нее, теперь сникли окончательно. Алексеев на амнистию не надеялся, с его-то статьей, и к разговорам о ней относился спокойно, может это и помогло ему не впасть в отчаяние, как Кобелеву…

– Хорош отдыхать! За работу! – бригадир не даст посидеть лишней минуты, а что ему делать, за невыполнение нормы спросят и с него, могут снять с бригадиров, тогда придется самому браться за кайло или тачку. А кому это надо? Вот и гонит в забой пинками. Досталось и Алексееву, да он и внимания не обратил, толчки, пинки, зуботычины, без них редко какой день обходится.

Тяжело передвигая ноги, бригада двинулась в забой. Откатчиков легко отличить от забойщиков, сгорбленные спины, руки держат так, словно катят тачку – их и ночью не разогнуть, пальцы скрюченные, как держали ручки тачек, так и остались, письмо написать – большая проблема.

Первую тачку Алексеев едва сдвинул с места. Если бы отец знал, что ждет его сына, на чьей стороне бы он воевал? Эта мысль пришла в голову Алексеева внезапно, но он тут же забыл о ней, он не мог ни о чем долго думать. Мысли блуждали, появляясь и исчезая. Чтобы думать, нужны были силы. Но одна мысль сидела в голове прочно – только бы дотянуть до вечера. Завтра воскресенье, обещали дать отдых. После смерти Сталина, еще ни одно воскресенье не объявляли рабочим, лагерное начальство чего-то побаивалось… Все же Алексеев дотянул до последнего, до такой долгожданной команды: «Шабаш!» Сразу рухнул на колени и встал лишь с помощью Давыденко. А надо было еще дойти до лагеря, но это уже не страшно, не сможешь идти – дотащат.

Однако дошагал сам. Снова пересчет возле лагерных ворот, на этот раз конвой передавал заключенных лагерным. Пересчитали с первого раза, все стоять меньше. А в лагере ждал вечерний шмон, опять пятерками вперед, тут уж надзиратели стараются, всего обшмонали, обхлопали, вдруг где подобрал что-то вроде ножичка, или гвоздь, или какую другую железку… А время идет, и так отмантулили десять часов в забое, да на дорогу туда-сюда, да пересчет, да шмон… Наконец отпустили.

В столовой пустая баланда, если утром в ней кое-что можно было найти, все же зэкам на работу, то вечером виднелось что-то вроде травы. да попадались редкие листики капусты. Алексеев весь хлеб съел утром – иначе не дотянул бы до конца работы – поэтому выпил баланду, пальцем подцепил прилипший к миске листок капусты и пошел в барак.

На его нарах сидел пожилой якут. Пока ждали вечернюю проверку, он успел рассказать о себе. Звали его Торопов Емельян Никанорович, и был он председателем колхоза. Попал сюда по пятьдесят восьмой. Антисоветская пропаганда, вредительство: