Запретная любовь

– В обкоме и райкоме сидят дурные люди. Совсем не думают. Дали разнарядку, предоставить лошадей, подводы, возчиков, везти груз на прииски. А как мы жить будем? Никто не сказал. Я должен отдать всех лошадей и самых здоровых мужчин в возчики, однако от меня требуют сельхозпродукцию для этих же приисков. Прииск, как злой абаасы съедает все, нам на трудодни ничего не остается, люди голодные. Вот скажи, зачем нам, якутам, золото? Столько лет жили без него и ничего. Жили спокойно и с голоду не умирали. Теперь всю зиму на перевозках, а платят мало, прошлой зимой погибли две лошади, на горном перевале свалились в пропасть, никто за них не заплатил. Наоборот, грозились за груз с нас высчитать. А возчикам в дороге надо что-то есть, лошадям – тоже. И откуда все это взять? Совсем разорили колхоз. Приехал зимой человек из обкома, якут, начал ругать меня, такой-сякой, не выполнил план по перевозкам. Я ему и сказал, колхоз должен заниматься своим делом, давать молоко, мясо и овощи. Перевозками пусть занимается специальная организация, имеет своих лошадей и возчиков. А так получается только вред. Не понравилось ему это, кричать стал. Антисоветская пропаганда! Не хочешь работать – сядешь! Еще узнал, кто-то донес, что я несколько лошадей рабочих в колхозе оставил. Дрова из леса я должен на чем-то привезти? И сено. А он за это уцепился. Специально срываешь поставки груза на прииски, утаиваешь тягловую силу! Из-за тебя страна недополучит золото, идешь против индустриализации, работаешь на руку империалистам! Вредитель! Я такие слова не стерпел и говорю – это ты вредитель, посмотри, что делаешь со своим народом. За эти слова я стал буржуазным националистом. В общем, набралось на десять лет…

Торопова прервала команда:

– На вечернюю проверку!

Оказалось, Торопов сильно хромает, и Алексеев сразу подумал о Марте – как она там?

После проверки Торопов спросил, не мог бы Алексеев уступить нижние нары, ему с больной ногой трудно будет подниматься.

Зима кончалась, от пола уже не несло таким холодом и выгоднее было лежать внизу, и силы сэкономишь и во время утреннего подъема можно потянуть время, полежать лишние минутки. Однако Алексеев этого не сказал, а молча полез на верхние нары, где прежде спал Кобелев. Хоть и приспособлена для этого приступочка, но если нет сил, то и с ней тяжело.

– С ногой-то что? – спросил Давыденко.

– Бандиты на обоз напали. Отбиться отбились, а вот ногу чуть не потерял, хорошо, на прииске врач был. Со всех сторон бедных якутов теребят, то власти, то бандиты. От бандитов отбиться можно, а власти вцепились – не оторвешь…

Больше Алексеев ничего не слышал, он спал, закрывшись с головой и не обращая внимание на терзающих его вшей.

Так прошел еще один день.

Назавтра объявили, что не будет ни бани, ни дезинфицирования, но зэки особо не переживали, все равно всех вшей не выведут, только одежду намочат, а высушить до конца не высушат. А после бани в мокрую одежду, только простуду и хватать. Недалеко лето, тогда и помыться можно.

Все утро Алексеев проговорил с Тороповым, а когда пошли на обед, случилось то, чего Алексеев с опаской ждал первые месяцы лагеря, а потом как-то забыл, да и было не до этого. Только вышли из столовой, услышал радостный крик:

– Алексеев! Попался, фраер! Я эту суку сразу узнал, отметина моя на роже осталась. Ну, все, фраер, заказывай гроб. Что я с тобой сделаю, что сделаю…

В бараке Лобов удивленно сказал:

– Так это ты тот якут, что уркам руки переломал? Никогда бы не подумал. И молчал. Ночью тебе надо будет куда-нибудь схорониться. Обязательно блатные придут.

– От них не схоронишься, надзиратели на стороне блатарей, – угрюмо проговорил Давыденко.

– Но что-то ему надо делать?

– Ничего не сделаешь. – Давыденко понизил голос. – Вечером тебе заточку дам. Ты глянь, как на тебя смотрят, как на покойника.

Испытывал ли страх Алексеев, он и сам не смог бы сейчас сказать. Он словно бы смотрел со стороны на происходящее, отделяя себя от Алексеева, которого ночью могут убить. А думал о другом, до этого он полностью выбрал лимит по бумаге, а сегодня как раз тот день, когда можно будет ее взять. И оставив Лобова и Давыденко спорить, что можно сделать в такой ситуации, направился в КВЧ.

Получил бумагу, чернила, но писать не решался, тряслись руки, и он боялся, что Марта, получив письмо с буквами вкось и вкривь, поймет, что ему плохо. А ему не хотелось жену огорчать. Рядом трудился над плакатом заключенный, лозунг он написал хорошо, а вот женщина, что собиралась дожидаться выполнявшего норму, у «художника» не получалась, хоть он и рисовал по клеточкам. Машуков, начальник КВЧ, злился:

– Что ты за обезьяну нарисовал? Ты же рисуешь Любовь Орлову.

– Я стараюсь.

– Можно, я попробую? – предложил свои услуги Алексеев, вдруг Машуков даст лишний листок бумаги.

– Попробуй, – разрешил Машуков.

Алексеев взял у заключенного карандаш и, несмотря на то, что скрюченные пальцы плохо держали его, через полчаса на бумаге красовалась Любовь Орлова.

– Вот это да! – восхищенно сказал Машуков. Чего раньше молчал, что рисуешь? Только вот линии неровные.