Запретная любовь

– А что сидим? Ножигов может до завтра в комендатуру не зайти. Дом-то его рядом. Ладно, сиди. Я сбегаю, – сорвался Хорошев с места.

Вернулся с Ножиговым.

– Набегалась? – Ножигов снял замок. – Заходи.

– Я тебя Марта, здесь подожду.

Ножигов хмыкнул, вошел в дом вслед за Мартой, оставив дверь открытой.

– Значит, снова к нам.

Пока Ножигов читал справку об освобождении, Марта оглядела кабинет. Ничего не изменилось, лишь портрет Сталина в траурной рамке. Именно здесь начались ее злоключения…

– Так, завтра у нас суббота. Выйдешь на работу в понедельник.

– Леонид Мартынович, можно мне съездить в наслег Тальниковый? Ненадолго, туда и обратно.

– А где гарантия, что снова в бега не ударишься? Да и зачем тебе туда?

– Сын у меня там.

– Сын, – протянул Ножигов, – вот оно что…

– Да я ее быстро туда и сюда доставлю, – влез в разговор Хорошев, оставаясь на крыльце. – Надо бы отпустить, такое дело. Сын. Столько лет без матери.

– Ну, раз сам Хорошев советует, придется отпустить. Но у меня вопрос. В воскресенье ночью ты его привезешь, а в понедельник на работу. Оставишь одного на весь день в незнакомом месте? Сделаем так, отдохнешь и в понедельник, он попривыкнет, да и попросишь кого, чтоб приглядывали за ним. А день этот отработаешь потом в воскресенье.

– Вот это по-нашему, – снова влез в разговор Хорошев.

– Был я в Тальниковом, якутская деревня. Мальчик, поди, по-русски не понимает. Тяжело тебе будет с ним общаться.

– Ничего, он меня будет учить якутскому, я его – русскому.

– Все, свободна до вторника.

– До свидания!

– Счастливо!

Через открытую дверь Ножигов видел, как Хорошев, закинув вещмешок за спину, размахивая рукой, что-то оживленно рассказывал Марте. Боже, ну зачем мы лезли в их жизнь, кому мешала любовь Марты и Алексеева? Сыну, наверное, лет семь, хорошо, что его не отобрали. Ножигов вспомнил о беременности Веры Головиной и тихо застонал.

– Леня, ты скоро? – не поднимаясь на крыльцо, крикнула жена. – Борщ стынет.

– Иду.

Шагая вслед за женой, Ножигов неожиданно подумал, если бы Зина знала, с каким человеком она живет. Напьюсь, обязательно напьюсь.

Вечером в доме Алексеевых отмечали возвращение Марты. Сначала помянули Августу Генриховну, поговорили о Гане, что-то давно не было от него писем, затем разговор пошел о Семене:

– Я могу его брать на конный двор. Якуты с детства на лошадях, наверное, и Прокопьевы Семена так воспитали. Ему будет интересно.

– А я буду днем забегать, проверять, – пообещал Николай. – Подружится с Клавой, – кивнул он в сторону дочери, – вдвоем им веселей будет.

– Да что мы, вчетвером за одним ребенком не присмотрим? Не маленький же. Вот согласится ли Семен поехать сюда? – высказала сомнение Мария. – Ведь он Ульяну матерью считает, а не Марту.

– Как это не согласится? – удивился Николай. – Марта его мать, заберем и все.

– Это мы, взрослые, знаем, что она его мать. А ребенок? У него шесть лет была другая мать, про Марту он и не слыхивал, тут подход нужон, – крутнул рукой Хорошев.

– Да, – почесал затылок Николай. – Тоже верно, но родная кровь все равно в нем заговорит. Ну что, еще по одной?

– Помянули Августу Генриховну. Давайте, помянем Михаила, – предложил Хорошев. – Умер, Марта, брательник. Два года прошло, как умер. Не эти гады, до ста бы жил. Здоровья в нем было.

– Якоби старуха умерла, Кнабе Вера, старик Рихтер, – начала перечислять Мария.

Но Николай перебил:

– Сама завтра на кладбище увидит. Августу Генриховну мы похоронили рядом с Матреной Платоновной. А немцы хотели возле своих.

– А по мне, не все ли равно, где лежать. А вот жить лучше рядом с хорошими людьми. Спасибо за хлеб соль, поднялся Хорошев. – Марта, завтра будь дома, попробую пораньше отпроситься, чтоб нам засветло до наслега добраться. Прощевайте.

Как и говорили, могила матери была рядом с могилой Матрены Платоновны, деревянная покрашенная оградка, небольшой деревянный крест. Опустившись на колени, Марта коснулась рукой холмика:

– Я вернулась, мама. Мама, я вернулась! Мама, за что с нами так, за что? Мама… – слова ее прервались рыданием…

Выплакавшись, сказала:

– Я приду сюда с сыном, твоим внуком. Я расскажу ему, какой ты была. А потом мы придем втроем, с Ганей.

В заключении Марте казалось, главное, выйти на волю, а там все наладится само собой, она заберет Семена и будет ждать Ганю. Она даже не задумывалась, жив ли сын, по-другому и не должно было быть. И лишь сейчас, возвращаясь с кладбища, подумала об этом, и ледяной рукой сжало сердце. Но Марта тут же поспешила отогнать эту мысль. Все будет хорошо, все будет хорошо…

Возле дома ее уже ждал Хорошев:

– Готова? Завтракала? Отпустили меня пораньше. Бери пожевать чего, два дня в дороге будем.

Уже в лодке, отгребая к середине реки, Хорошев попросил:

– Ты расскажи, как там в этих лагерях? Тут болтают, хуже, чем у фашистов.

Рассказывая о лагерной жизни, о том, что пришлось пережить за эти годы, Марта думала о сыне. Что сказать ему, как вести себя? Что сделать, чтоб понравиться ему?

Хорошев словно угадал ее мысли, когда доплыли до места, посоветовал: