Запретное чтение

– Да ничего страшного, – сказал он. – Просто нам в этой нашей субботней школе дали такое задание: я должен посвидетельствовать о Христе трем разным людям.

Похоже, он и в самом деле совсем не расстроился. Я вздохнула с облегчением: я успела было подумать, что, возможно, именно за этим он и завез меня в такую даль и что это был какой-то извращенный замысловатый план, одобренный его родителями.

– Ну и как, это считается? – поинтересовалась я.

– Наверное. Тем более что перед едой я помолился за спасение вашей души.

– Прекрасно.

– Вообще-то надо было, чтобы мы молились вместе, но я подумал, что вы, наверное, не захотите.

– Ты угадал, – согласилась я и, на секунду задумавшись, обвела рукой разрисованные граффити церковные скамьи и витраж за спиной у бармена. – Может, тебе зачтутся дополнительные очки за то, что ты привел меня в этот чудесный собор?

Иэн в ответ только насмешливо закатил глаза.

– Ладно, а теперь ты ответь мне на вопрос, – решилась я. – Тебе нравится ходить на эти занятия? По субботам.

– Там в одном учебнике есть комиксы.

– Хорошо. Но как ты себя чувствуешь после этих уроков? Лучше? Или хуже?

Он снял очки и вытер их салфеткой.

– Вы, наверное, не совсем правильно понимаете, что это за уроки, – сказал он наконец. – Мы вообще-то там ничему не учимся. Я бы лучше ходил на какое-нибудь, не знаю, рисование или там лепку.

– Кажется, я знаю, что это за уроки, – возразила я. – Это ведь пастор Боб, правильно?

На лице Иэна отразились поочередно удивление, радость и, под конец, неприкрытый ужас.

– Это занятия для мальчиков, которые как бы еще недостаточно выросли. Ну, типа, для тех, кто ростом ниже остальных.

– Вообще-то ты для своего возраста довольно высокий.

– Это да, но у меня, типа, со спортом плоховато. И эти занятия вроде как должны мне с этим помочь. Ну и еще чтобы научиться ладить с людьми.

– И как, уже помогает?

Иэн достал из кармана пустой ингалятор и впрыснул себе в рот последние молекулы лекарства, приставшие к дну баллончика. Он на десять секунд задержал дыхание, загибая по одному пальцу в секунду, пока не сложил обе ладошки в кулаки. Затем он медленно, но шумно струей выпустил воздух из щек и сказал:

– Вообще-то я их ненавижу, эти занятия.

Наконец, спустя шесть дней, просвет, которого я так ждала.

– Знаешь, – произнесла я очень серьезно, – об этом вашем пасторе Бобе ходит дурная слава.

– Дурная слава – это ведь про преступников? Он что – преступник?

– Нет, – ответила я, хотя кто мог знать наверняка? – Дурная слава – это когда человек очень известен, но известен в плохом смысле. Очень многие люди – журналисты, адвокаты и другие священники – считают, что он учит людей неправильным вещам.

Иэн указал на меня суповой ложкой и сказал голосом телеведущего:

– Это очень любопытное наблюдение, мадам!

Я бросилась в наступление, не дожидаясь, пока он начнет примерять на себя новые голоса или превратит разговор в беседу об адвокатах. Я собиралась сформулировать свою мысль как можно более расплывчато, чтобы она прозвучала потактичнее, – сказать что-нибудь о том, как люди любят друг друга. Но я так устала от осторожных разговоров, к тому же у меня болела голова после вчерашнего, а еще я, как выяснилось, происходила из рода суицидальных борцов за свободу, так с чего же мне было нарушать традицию? Я сказала так:

– Он ведь чему учит? Тому, что если человек гей, то гореть ему в аду. И вдалбливает людям, что каждый в силах сам выбирать, быть ему геем или не быть. Но почти все ученые в мире уверены, что вторая мысль ошибочна, а первая основана на двух несчастных строчках в Библии, а ведь там помимо них написано много других вещей, на которые никто не обращает внимания. Потому что, если кому интересно, там буквально на той же странице сказано, что верующему человеку нельзя есть свинину и ракообразных, а женщины обязаны покрывать голову, и еще нельзя засеивать одно и то же поле двумя разными культурами. Но до всего этого пастору Бобу нет дела, он посвятил свою жизнь тому, чтобы донести до людей, что нельзя быть гомосексуалистами.

Иэн мотал головой. Он выглядел слегка раздраженным, но в остальном невозможно было понять, о чем он сейчас думает.

– Мы вообще-то не говорим о таких вещах – ну, о гомосексуалистах, или как их там, – произнес он шепотом. – Мы в основном разговариваем про семьи и про то, как однажды всем нам предстоит стать отцами и как себя вести на танцах, но вообще-то у нас в школе танцы начинаются только через два года. Но мне там очень скучно, просто умереть можно, а потом мама просит, чтобы я ей рассказал про все, что мы там делали, и кричит на меня, если я не могу вспомнить. А по дороге домой она каждый раз плачет.

– М-да, – только и сказала я.