Запретный лес

Дэвид ехал домой, не ощущая ни радости, ни грусти. Он не стыдился отстранения, но сердце болело от осознания, что от братьев во Христе его отделяет пропасть, а все надежды, год назад возлагавшиеся им на служение Господу, растаяли без следа. Он понимал, что оказался плохим священником, не способным, в отличие от других, на верность Церкви, являвшей собой дело рук человеческих. «Они извратили сами принципы разума и справедливости», – вспомнил он слова Монтроза, однако в большинстве своем эти люди были честными и набожными и их добродетели, в общем и целом, перевешивали их пороки. Несчастливая судьба столкнула его именно с их заблуждениями. Но если Церковь отринет его, с ним останется Христос: «Есть у Меня и другие овцы, которые не сего двора»[124], – вот что сказал Иисус, и Дэвид кротко пойдет на свет, дарованный ему. Во время суда он не дрогнет в своей борьбе против Леса, и ему воздастся за всё, что было утрачено, когда он, как Самсон, обрушит всем на головы колонны храма… Он утешился этим, хотя в глубине души знал, что не нуждается в утешении, ведь мысль о Катрин согревала его своим огнем.

Он подъехал к дому в сумерках и увидел, что Изобел поджидает его на дороге.

– Боже, храни нас и спаси! – сказала она. – В Вудили деется жуть жуткая. Они сыскали ведьму, и ладно б кого, а то горемыку Бесси Тод из Мэйнза. Ужо не ведаю, что они с ней сотворили, но всю-то ночь деревня содрогалася от ее воя. Сыскной узрел чортову отметину на ее спине и вогнал туды булавку ажно по головку, а юшки не было. Опосля палили ей ноги свечками и подвешивали к балке за одни токмо большие пальцы, покуда не призналася она во всех грехах. Поверить не могу, бедная скудоумка, но ежели она и впрямь якшалася с Супостатом хычь наполовину от ее слов, то, сэр, помыслить боязно, сколь черной бывает человечья душа. Поведала она, что Диявол дал ей новое имя, но не открыла какое, а еще всякое Господне воскресение сиживала она в кирке и молилася ему: «Отче наш, еже пребывал на небеси». Но даже ежели она пала, не по-божески так травить человека, пороть хлыстом да жечь огнем, покуда не завопит, аки взнузданная кобылка. Ежели суждено ей помереть, так пущай помрет скорее. Бога ради, мистер Дэвид, пущай свезут ее в Аллерский застенок, Шериф там подобрей будет, нежели этот красный хорек. Как гляну в его очи лютые, до костей содрогаюся… А Чейсхоуп обок него встанет, речи мягкие да поганые ведет и щерится, аки котяра на мыша.

Дэвиду стало плохо от отвращения. Чейсхоуп нанес ему упредительный удар, отвел подозрения от себя, принеся в жертву полоумную женщину. Однако Бесси Тод действительно участвовала в шабаше: это ее седые лохмы он видел в Лесу. Чейсхоуп руководил дознанием и пыткой, и он, конечно, позаботится, чтобы в ее бреде не было ни слова правды. А Изобел, так яростно защищавшая эту самую женщину от обвинений пастора, была теперь готова поверить в ее признание. Ей невыносима жестокость, но она убеждена в совершении греха. Все прихожане наверняка воспримут это так же, кто же не поверит открытому и добровольному признанию, ведущему к позорной смерти?

– Где эта несчастная? – спросил Дэвид.

– Они заперли ее в пуне Питера Пеннекука… Заполучили всё, что хотели, и послали за шерифом, дабы он ее в Аллерскую башню свез, куда они колдунов запирают… Они все в пуне, а народ от дверей не расходится. Не заглянете домой перекусить?..

Но Дэвид лишь оставил лошадь и пристегнул к поясу шпагу, которую примеривал в вечер второго Белтейна. Он так быстро побежал в деревню, что добрался до дома Питера Пеннекука раньше, чем Изобел, вызвавшаяся проводить его, дошла до поворота от кирки.

Ночь выдалась темная, но в пуне мерцал огонь. Дэвид однажды видел охоту на ведьм, когда был мальчиком и приезжал в Либертон. Он помнил разъяренную шумную толпу, собравшуюся у кабачка, в котором держали обвиняемую. Но в Вудили было не так. Люди стояли притихшие, стараясь не привлекать внимание. Большой амбар, когда-то служивший зернохранилищем для Мэйнзской усадьбы, был сложен из грубых камней и глины и покрыт высокой соломенной крышей. Из его щелей лились тонкие лучики света. Никто не напирал на дверь, селяне собрались группками в нескольких шагах от постройки, примолкшие, как на воскресной службе. Света не хватало, и Дэвид не разбирал лиц, но человека, охранявшего дверь, он узнал. Это был Риверсло.

Успевший напиться фермер весело поприветствовал пастора.

– Зацапали мы одну с шабаша, – громко прошептал он, – вы сами ее видали в Лесу.

– Но Чейсхоуп среди ее обвинителей.

– Мне ведомо, но и гадину мы прижали, с Божьей помогой. Во всяком разе один черт прищучен.

– Глупец, это же уловка, которой Чейсхоуп отвлекает нас от Леса. Несчастная призналась в малых грехах, а он сможет гулять на все четыре стороны.

Слова пастора с трудом доходили до затуманенного разума Риверсло, но наконец он всё понял:

– Да проклянет его Господь, сдается мне, истину речете. Делать-то что станете, сэр? Вы мне токмо прикажите, и я пойду и вот этими руками вырву правду прям у него из поганой глотки.