Запретный лес

– Тут и хлыста не надобно, дабы вытянуть из сего плюгавца признание. – Марк всё еще держал железной хваткой его за плечо. – Ежели имеются у кого из соседей худые мысли, токмо скажите, и я вытяну из него признание, аки урок из школяра. Пущай поведает, как верховодил он Черной мессой в кирке в Ночь Всех святых… Что ж примолкли? Ладно, пущай шавка признается в том, что у него самого на совести.

Он отпустил дознавателя, и тот, невнятно бормоча в полуобмороке, повалился на землю.

– Глянь на своего славного сыскного, – сказал Марк Чейсхоупу. – Вот кого ты призвал выбивать правду из старух. Делай с ним, что пожелаешь, но я б на твоем месте, раз уж вы так снюхались, гнал бы его поганой метлой из прихода, иначе народ соберется и притопит его в тутошней заводи.

Бледный и заикающийся Чейсхоуп, оставленный всеми союзниками, всё еще был готов к схватке.

– Возражаю, – выкрикнул он. – Ужо не ведаю, что за чертовы штуки ты тут проделывал с этим достойным человеком…

– Те же, что и он со старухой: чутку порасспросил.

– Ужто моя вина, что на него никакой надежи? – попытался вывернуться Чейсхоуп. – Его к нам в пасторат прислали как человека добронравного. Однако ж как бы ни было слабо орудие, Господь явил себя чрез него и добился признания…

– Угу, прям так и было, – сухо произнес Марк. – К чему, добиваясь истины, делать это чрез таковское орудие? А ты был стал пить водицу из подгнившей заводи?

– Пути Господни… – начал Чейсхоуп, но Марк перебил его.

Он приблизил свое темное насмешливое лицо к лицу противника, и косой левый глаз вдруг чудовищно преобразился, сделавшись пугающим.

– Внимай, дружочек. Что баба, что мужик наболтают всяческих глупостей, ежели хорошенько их припугнуть. Ты видал старуху, видал сыскного. Неужто и сам на их место пожелаешь? Мужик ты матерый, все твою сторожкость ведают. Но мне и пальцы крутить да шкуру прижигать тебе не придется, ты сам через десяток минут запоешь так, что пасторат до самого Ноля очей не сомкнет… Ну, судьбу пытать будем?

Здоровяк отпрянул:

– Не, неа. Не ведаю, что за заговор тебе Диявол открыл, но на меня ты чар не наложишь.

– Вот и славно. – Марк обратился к остальным: – Соседи, вы видали, что мой заговор, как прозвал его Чейсхоуп, был всего токмо честным спросом. Мне боязно думать, что всей деревне придется страдать за то, что деялось ноне. Чем быстрей мы уложим женщину в постель и перевяжем ей раны, тем лучше.

– Надо поскорее отнести ее ко мне в дом, – сказал Дэвид. Он как раз осматривал несчастную, только что потерявшую сознание, и ему показалось, что ее сердце еле бьется.

– Что уж говорить, то самый мудрый выход, – сказал Марк, но тут у Чейсхоупа нашлись товарищи.

Майрхоуп, арендатор из Нижнего Феннана и мельник обменялись беспокойными взглядами.

– Пущай ее несут к Элисон Гедд и, – громко потребовали они. – У нее и постеля отыщется, да и дом поближе будет.

– Она отправится ко мне, – сказал Дэвид, – и я сам о ней позабочусь. После всей чертовщины, что вы натворили, я никому не доверяю.

Амбар к этому времени переполнился, и Дэвид видел, что многие в приходе предпочитают смотреть да помалкивать. Стало ясно, что поборников у Чейсхоупа значительное количество: одно упоминание о пасторском доме пробудило нездоровое волнение не у одного прихожанина. Дэвид решил действовать, вытащив из глубины зернохранилища деревянные сани для перевозки торфа. Набросав на них соломы, он положил туда женщину.

– Риверсло! – позвал он. – Берись за одну оглоблю, я возьмусь за другую.

Фермер сделал шаг вперед, и на мгновение показалось, что его схватят и утащат обратно. Мужчина окинул толпу разъяренным взглядом:

– Угу, сэр, сделаю, как говорите… И ежели хычь кто-то попытается меня удержать, лежать ему с переломанными косточками.

Странная процессия беспрепятственно двинулась сквозь темноту. Возможно, им не мешали потому, что чувствовали их правоту; возможно, селяне испугались гнева Риверсло или бледного как мел Дэвида с мечом на поясе; но, скорее всего, дело было в идущем бок о бок со священником Марке Ридделе.

* * *

Бесси Тод умерла под утро. Изобел встретила старую подругу с слезами и причитаниями, уложила на лучшую кровать, обмыла и обработала раны и попыталась отпоить ее травяными настойками. Но на долю хрупкой престарелой женщины выпало слишком тяжкое испытание. Дэвид всю ночь просидел у ее одра, и хотя она перед самой смертью всё же пришла в себя, ее рассудок безнадежно пострадал: она лишь бормотала бессмыслицу и напевала обрывки детских песенок. Он не мог молиться вместе с ней, но молился рядом, страстно желая принести успокоение отходящей в иной мир душе.

Изобел уложила тело, закрыла глаза умершей и с тревогой спросила пастора, есть ли надежда, что грех будет искуплен.

Дэвид покачал головой: