Заразные годы

Чем злит меня российский эмигрант, в изгнании обычно неповинный? Куда б ни шел, как пела Эми Грант[44], — он к Родине привязан пуповиной. Тому назад, подумать, тридцать лет заветную черту переступивший, он мог бы успокоиться — но нет! Следит, как за любовницею бывшей: ревнует, гуглит, шарит в соцсетях. Уста кривит привычная усмешка: достаточно ль она на всех путях беспомощна, бездарна, безуспешна? Вглядится в искаженные черты — обрюзгшая, измученная самка: «О Господи, какая стала ты!» — и некому спросить: какой ты сам-то? Другой уже забыл бы двадцать раз, увлекшись новым радостным соитьем, — но, видно, расставание для нас останется единственным событьем. А вдруг она там чувствует вину, как в бентоновском фильме бедный Дастин?[45] А вдруг она там счастлива? Да ну, не может быть. Ведь я же тут несчастен, хоть всю свою френдленту обреку на глянцевый парад фотоискусства: смотрите, я на фоне барбекю, жены, детей, собаки, кошки, скунса, коллег, прабабки, дома, дома-два… Смотри, как я вписался в штат Огайо! Все для того, чтоб видела Москва. И та, другая. Но ведь та, другая, — уже другая, ты старался зря, за призраком неслась твоя погоня. Нет жалости, воспоминаний, зла, нет зависти. Там просто все другое. Другие стены, запахи, кровать, другой ковер, другой узор на ворсе… Их лишь одно способно задевать — коль ты о них не помнишь вовсе.

Вовсе

И вот что я скажу на этот раз, назло твоим клевретам и плебеям, не зная сам, к кому на этот раз я обращаюсь (видимо, к обеим): метаться — грех, судьба — не черновик, язык не сбросить, жизни не исправить, бежать я не намерен, я привык, мне страшно на таких тебя оставить, иллюзий нет, на всех один позор, прогресса я не ждал и не дождался — и не припас на случай наших ссор ни дома-два, ни тайного гражданства, ни бунгало на южном берегу, хоть мне оно и грезилось когда-то… Но если я действительно сбегу, то убегу всерьез и без возврата. Когда ликует всяческая гнусь, мне трудно с ней испытывать единство. Я так тебя люблю, что обойдусь, когда пойму, что ты переродишься.

Не буду изучать заветных карт, нейтральную воображая зону; не буду повторять, как Галич-бард, что прибегу по первому же зову, рыдать не стану, рук не подыму, не буду дожидаться перестройки… Я так тебя люблю лишь потому, что сам себя нашел не на помойке. Меня не привлекают чуждый флаг и птицы экзотических расцветок, но я не совмещаю «так и так». Я только так умею — или этак. Я памятлив, и память — мой гарант от всяческой сопливой ностальгии. Я нетипичный русский эмигрант, и я тебе нужнее, чем другие. Мне ни к чему ни дружба, ни среда, я не умею каяться лирично — и если я уйду, то навсегда.

Поэтому веди себя прилично.

Грубоватое

У нас есть такая грубоватая шутка…

Бабушка, бабушка, где твои яица — главное в мире твоем? Знай: на дороге они не валяются и не сдаются внаем. Думаешь ты — никуда, мол, не денутся, все это бред и мечты… Помни: без них ты не только не дедушка — даже не бабушка ты!

Бабушка, бабушка, где твои органы?! В них твой оплот и покой. Чуть не оторваны, вечно оболганы, стиснуты вражьей рукой! Все бы расхищено было и отдано, коль не держать начеку два твоих внешних, но внутренних органа: НКВД и ЧеКу. Если от них ты откажешься взбалмошно, сразу же — полный привет. Есть эти органы — будет и бабушка. Нет их — и бабушки нет.

С ними тебе оставаться завещано. В страхе планета глядит, как ты колышешься, грозная женщина, пафосный гермафродит. Мать наша общая, бабушка с яйцами! Сплющен твой старенький дом — слева Европою, справа китайцами, сверху арктическим льдом. Ты и убогая, ты и обильная. Щедро залил тебя мрак. Только скомандовать можешь — «Люби меня!» — а улыбнуться никак.

Ты и столикая, ты и безликая, зыблется твой силуэт, много в тебе нефтегаза и никеля, а идентичности нет. Вечно проблемы с народом и денежкой. В полной готовности рать. Что тебе дать, чтобы стала ты дедушкой? Может быть, что-то убрать? Ты и не бабушка, ты и не дедушка, вечен твой внутренний бой, страшно подумать — куда-то ты денешься, что тебе сделать с собой? Бабушка, бабушка, где твои яица? Ужасов много кругом, но почему-то они появляются лишь перед внешним врагом. Чуть же начальство объявится, рыкая, пообещает тюрьму, — ты, безъязыкая, ты, безъяикая, все подставляешь ему. Сызнова детское что-то и рабское твой заполняет объем. Снова не дедское что-то, а бабское слышится в визге твоем.