Заразные годы

Вот он сказал «Корьере сере», что не жалеет ни о чем. Смущен ли я по крайней мере? Нет, не смущен, не огорчен, не озабочен и не кисл[50], когда гляжу в родную взвесь. Жалеть о том имеет смысл[51], что можно выправить. А здесь… Терзаться совестью не ново в российской средней полосе, но это участь Годунова, а чем он кончил — знают все. А если ты прямой и смелый и правишь в городе крутом, — то ты уж или уж не делай, иль не терзайся уж потом. Будь ты хоть полная скотина, ломай подлейшую комедь — но если все необратимо, оставь историкам жалеть. И Украины не воротишь, и от Европ любви не жди, а что не срыт еще Воронеж, так это типа впереди.

Вот он поедет, скажем, к папе как филантроп и друг детей. На данном, кажется, этапе он папы римского святей. Конечно, папа не начальник, не академик, не герой — однако, думаю, ночами он в чем-то кается порой. Сам Иоанн покойный Павел — и тот при жизни не решил, что лично Бог его направил и он ни разу не грешил. Но, правда, папу-старикана не окружил коварный враг, пиндосы против Ватикана играть не думали никак, он за единственную скрепу среди изъянов и прорех назло Гейропе и Госдепу один не дрался против всех; припомним прочие примеры — разгром «Пусей», купель в Крыму… Франциск отнюдь не рыцарь веры. Есть в чем покаяться ему. Лишь наш верховный КГБшник — святой. Ни пятнышка в судьбе. «Брат, ты такой ужасный грешник, что поздно каяться тебе, ты зря в святом явился месте, ступай туда, откель пришел», — писал когда-то в «Страшной мести» один сомнительный хохол.

…Плюс он сказал, когда спросили, наморщив гордое чело, что оппозиции в России жить ни фига не тяжело. И с этим тоже я согласен. Хочу спросить своих дружков: Зимин, Латынина и Ясин, Навальный, Яшин и Рыжков! Вы осудили эту фразу? Она задела вашу честь? Нам трудно не было ни разу: ведь трудно там, где выбор есть. А нас отряд отборных пугал плюс их безгрешный господин в такой теперь загнали угол, что путь всегда на всех один. Мы оказались на пределе, мы собрались на рубеже, и отступать на самом деле нам тоже некуда уже. Мерси текущему моменту! Мне эта правда дорога: мы симметричны оппоненту, мы отражение врага. Что повторять — «тиран», «баран ты», «предатель», «выкормыш», «еврей»… И он гарант, и мы гаранты взаимной святости своей. Положим, он не знал сомнений, поскольку в лижущей толпе ему уже внушили: «Гений! Ты дан нам Богом» и т. п.; но нам, писакам, птицам певчим, свободолюбцам прежних лет, — нам сомневаться тоже не в чем, поскольку вариантов нет. И коль «Корьере сера» эта в преддверье близких перемен, — «Жалеешь?» — спросит у поэта. — «Je ne regrette, — отвечу, — rien»[52]. Я не дорос до пьедестала и не совсем отяжелел — но что жалеть, когда не стало всего, о чем бы я жалел? Напрасны пляски возле трупа, нам подан всем единый знак.

Мы не жалеем. Ибо глупо.

И не надеемся. Поздняк.

Беременное

Госдума экстренно рассмотрела законопроект, расширяющий полномочия по применению оружия: теперь полицейским ради защиты граждан можно стрелять в женщин без видимых признаков беременности.

Что спорить нам о Сириях и Йеменах! У нас своих событий через край. Полиции нельзя стрелять в беременных, а в остальных — пожалуйста, стреляй! Разрешено — по массовым скоплениям, по активистам, выстроенным в ряд, и по любым публичным выступлениям (хотя нельзя по детям, говорят). Тут раздались негодованья желчные, родной правозащиты попоболь[53]: «По женщинам нельзя! Ведь это женщины!» А почему? Они не люди, что ль? Не зря же много лет стучал по клаве я, разделывал сексистов под орех… Я вообще стою за равноправие: лупить — так всех, стрелять — так уж во всех! Недаром феминистки разогрели нас. Я требую всеобщего битья. Иное дело все-таки беременность: беременность — особая статья. Хотя ограниченья эти временны: со временем отлупят без затей и тех, что подозрительно беременны, и вездусущих старцев, и детей, но если уж беременность пока еще мешает сразу женщину убить, я думаю, протестные товарищи, что нужно этот шанс употребить.