Читаем Заразные годы полностью

Заразные годы

Довольно мы в дебатах тратим время, нах! Пора вернуть отъятые права, пора погнать на улицу беременных (конечно, обрюхатив их сперва). Ведь это символ, скажем мы уверенно. История нам скоро подтвердит: Россия революцией беременна, еще чуть-чуть терпенья — и родит. Я заявлю публично и торжественно, хотя не раз проблемы поимел: российская беременная женщина есть главный символ близких перемен! Не надо мне о хомяках, о леммингах, о маршах, обреченных искони… Пока еще нельзя стрелять в беременных, пускай за мир поборются они. Оставьте возражения бестактные. Я лично помню (Яндекс, подтверди!), как Главный говорил о нашей тактике: детей и женщин ставим впереди!

Как говорится, struggle needs variety[54]. Имеются резервы и у масс. Коль скоро вы во всех уже стреляете — что вообще останется у нас? Я слышу тех, кто вообще не в теме, нах, незакаленных в уличной борьбе — мол, говорят, не хватит вам беременных. Уж с этим-то мы справимся, не бэ! На этой ниве всем приятно впахивать. В отличие от бабок и пайка, количество беременных уж как-нибудь мы можем регулировать пока. Вы что же, против роста населения? Стараньями парламентских ребят осталось нам одно увеселение — то самое, от коего родят. Россия непроста для покорения. В процессе политической борьбы свободное родится поколение — они уже в утробе не рабы!

…Зачем они свободу нашу куцую ужали до нуля, смущая Русь? Боюсь, они накличут революцию (подчеркиваю, цензоры: БОЮСЬ). Ведь шутки шутками, а как-то боязно за матерей и будущих юнцов: мы знаем — то, с чем так упорно борются, возьмет и расцветет в конце концов. И есть еще изъян в моей поэме, нах: возможно ведь, что эти стервецы возьмут — и разрешат стрелять в беременных…

Тогда на них восстанут мертвецы.

Юбилейное

К 25-летию «Эха Москвы».

Поэту расстоянье не помеха, и вот в двадцатом, в августе, в конце мне видится тридцатилетье «Эха», в Кремлевском, как положено, дворце.

Придет Лимонов, тихий и печальный, придет Орлуша в майке «Либераст», все станут спорить, будет ли Навальный: он не придет, но телеграмму даст. (Прошепчет Бунтман, что до нашей эры, в недостоверно-мрачные года, когда он баллотировался в мэры, — небось он лично приходил сюда!) Во избежанье споров и раздраев, собранию придав пристойный вид, прочтут молитву. Патриарх Кураев со сцены всю толпу благословит. Роскошное, на гербовой бумаге приветствие оплоту темных сил от Путина прибудет из Гааги. Сорокина заплачет: «Не забыл!» Споет Кобзон такого дела ради. Явив гостям бесценный туалет, весьма открытый спереди и сзади, на сцену выйдет Рябцева-главред, и зал замрет, восторженно притихнув, — нас будет с прессой тысяча пятьсот, — когда ее помощник Венедиктов за нею шлейф торжественно внесет. Концерт пройдет сердечно, образцово (эклектика для «Эха» — не изъян): Газманов, Пьеха, Галкин, Пугачева, Гребенщиков, Земфира, Петросян — и Чаплин со своею комик-группой (с фамилией не спорят, он решил), чей юмор, резковатый, но неглупый, уже и при Кирилле всех смешил. Чтоб не сидели пафосно-угрюмо, вам дарит ностальгический уют Владимир Жириновский с группой «Дума» (они теперь за выпивку поют). А в кулуарах бывшие сатрапы нальют Орловой: «Хошь, поговорим? Мы не со зла, мы это из-за папы… Мы сами-то приличные, Карин… В кругу семьи, на загородной вилле вас слушали, забравшись под кровать… Причем учти — мы вас не додавили».

Карина будет сдержанно кивать.

Потом фуршет. Поэт и социолог, эксперт и маршал ринутся к столам. Какой набор продуктов санкционных! Река горилки с водкой пополам! Четверка осетров метроворостых и лангустин, чья родина — Триест… И тихий, как бывало в девяностых, подспудный стыд: народ-то так не ест… И по Москве, притихшей и преступной, ночной разъезд: «До встречи, господа!» — и вечный страх: а если кто пристукнет? И вслух: «Но не пристукнули ж тогда!» Ночь, улица, фонарь, о тварь, аптека, — и та же дума: «Эхо», мать твою, скажи мне, где отметим мы полвека?

В изгнании? В лесу? В аду? В раю?