Заразные годы

Бей соперника, конкурента, пусть он корчится, пусть дрожит, — бей: другого нет аргумента, если ты, конечно, мужик. Бей, показывай твердый норов, по сусалам бей, по усам, без уловок, без отговорок, если ты, конечно, пацан. Сам ударь и других науськай. Покажи им Дамаск и Крым. Хрясни первым, если ты русский. Помни: русский не бьет вторым. Пусть иные действуют нежно. Настоящий мущина груб. Бей, когда война неизбежна, пусть трясется Валдайский клуб. Бей старательно, бей прилежно, бей слабейшего, бей бабье, бей — и если драка избежна, неизбежной сделай ее. Космос, первые пятилетки, вождь-элита, народ-плебей, наши детки и наши предки — все тебе повторяют: бей!

Остальным неуютно рядом: все хамят тебе, государь, все к тебе повернулись задом, — вот по заду их и ударь. Цель не в выгоде, не в наживе, как надеется средний слой. Чтоб боялись тебя чужие — бей своих; чтоб боялся свой — бей чужих. Никто не мешает. Как священный жук скарабей, из навоза лепи свой шарик: сам же сплачивай, сам же бей. Идеолог, молчи, не каркай. Не приманкою, не вершой — с нами действовать надо палкой, и не маленькой, а большой. Бей до визга, до первой крови, под раскатистое ура. Да и что ты умеешь, кроме? Курс прошел на траве двора.

Дух мужает в пинках, в обидах. Русский мир изначально строг: мы не верим, что из небитых хоть какой-нибудь выйдет прок. Перегадим любого гада, пережестим любую жесть — нас учить и лечить не надо, мы такие, какие есть. Править следует в стиле кантри: кто робеет — тому капут. Действуй строго по этой мантре, остальные не катят тут. А иначе Восток и Запад, не желая глобальных драк, будут думать, что серный запах им почудился просто так.

Бей же первым! По местным заям, их надежды хищно разя! А иначе, хоть плюй в глаза им, — восклицают: роса, роса! Как положено в сверхдержаве, мы построим тут свой ИГИЛ[56], чтобы сто одного держали, а старшой подошел — и бил! Население — мягче воска. Будешь действовать так, мой свет, — есть надежда, что ты нарвешься.

А иначе надежды нет.

Повесть о двух городах

Россия словно под арестом — настолько вырос наш престиж. Мир стал таким опасным местом, что никуда не полетишь. Я не пишу, молчу, пощуся, не вижу снов, не пью вина: чего ни выскажешь — кощунство, куда ни сунешься — война. Повсюду умысел злодейский, конец уютным временам, сплошной театр военных действий — призыв, цензура, трибунал… Стратег диванный откровенный пыхтит от имени отцов, что русский мир есть мир военный, и хватит жить, в конце концов!

Что ни скажи — начальство всыпет: лобзнул не так, лизнул не то… Уже не вылетишь в Египет и в Крым не съездишь на авто. Порядок смят. Явился хаос. Проеден, кажется, стабфонд. Где отдыхать? Наотдыхались! Бери шинель, пошли на фронт. Как говорил покойный Лесин — мы в новом мире, господа, но этот мир ужасно тесен: нельзя туда, нельзя сюда… Он полон драк и зуботычин, он вызывает дрожь и смех и страшно, страшно ограничен: в котором смысле? Да во всех. Нельзя светиться над Синаем. Нельзя в Одессу — там враги. Восток закрыт — мы там стреляем. Про Запад — думать не моги. Законы времени жестоки, везде запретная черта: порвет фанатик на Востоке, а Запад отберет счета. Везде, везде от нас устали, везде запреты — от и до: Париж не отдал нам мистрали, плюс там живет Шарли Эбдо; а посетитель англосакса — британских дерзостных свинят — подавно должен опасаться, что в госизмене обвинят… На что нейтральны Берн и Цюрих, но Скрынник там уличена, и как-то видно по лицу их, что не последняя она… Само собой, поездки в Штаты, в альтернативный край земли, буквально гибелью чреваты: пришел, увидел, унесли. Средь этих заговоров черных у возбужденных русских масс два только города опорных: один — Донецк, другой — Дамаск.

В пространстве вражеском, холодном на что надеется Москва? От нас ушли Париж и Лондон, но не изменят эти два. Две новоизбранных столицы, два главных символа страны — другие могут отвалиться, но эти будут ей верны: среди бушующего хора, где слился с Новым Старый Свет, мы их последняя опора, у них альтернативы нет. В России кто-то их не ценит, но мы усвоим жребий свой: они со временем заменят все, что утрачено Москвой. Японец, скажем, любит нэцке, француз — сторонник бурных ласк, а мы найдем себя в Донецке, нам станет Меккою Дамаск! Зачем учиться по-немецки иль по-английски, утомясь? Учиться будете в Донецке, лечиться съездите в Дамаск… Мы оторвемся не по-детски, и нашей драки бурный хряск оценят граждане в Донецке и седина твоя, Дамаск! Мы отдадим Париж, Ривьеру и Калифорнию, к примеру, портвейн, самбуку и мадеру — все, что Европа нам дала, — за суверенность, честь и веру, и несменяемость …[57]