Заразные годы

Подмечая властные бесчинства, видя, как терзают нашу мать, я уже, похоже, научился как-то их решенья понимать. Раньше-то, в восторге и азарте, все твердишь про истину и честь, — а теперь глядишь на них, как в марте: славно, что не минус тридцать шесть! Был же Сталин — нет, уж лучше Сечин. Все приятней ядерной зимы. Говорят, что месяц март не вечен — но конечны, граждане, и мы! Так и доживешь, как приживалка, тихо выживая из ума; если мне себя уже не жалко — я ль впишусь за блочные дома?!

Так что, если хочут, пусть их сносят, гнезда тараканов и мышей. Люди же не ропщут, есть не просят, им без крыши, может, и лучшей… Господу, похоже, тоже тяжек этот мир, огромный паразит. Хочет он начать с пятиэтажек — пусть! И пусть потом не тормозит.

Обыскательное

В последнее время обыски идут буквально один за другим. Что при этом пытаются найти — не очень понятно.

…И вот, пока вы резво шарите в квартирной полунищете, хочу спросить: родные шариковы, зачем? Чего вы и-ще-те? Что проку в вечном этом обыске, наставшем нынешней весной? Ведь это действия из области карательной, а не сыскной. Что вас пугает в Абдуллаевой, какая тайная вина? Ее же сколько ни облаивай, не переменится она. Чем вас еще задела Светова? Вас к ней набилось без числа, но ей же это фиолетово — она при обысках росла. Что вы хотите от Гаврилова — ужель вы ждете от него обнаружения и вылова недосягаемой Маркво? Иль денег «Юкоса» вы ищете? Но ныне «Юкос» — это труп, уже давно присвоил тыщи те «Байкалфинанс», простите, групп. Напрасно спешивались всадники, ища сомнительных утех: искать дворцы и виноградники, похоже, надо не у тех. Сгорая от азарта подлого, непостижимого уму, вы ищете, должно быть, повода, но вам же повод ни к чему. Вломиться можете к любому вы, любого выкрутить, как жгут, — а все российские обломовы который век лежат и ждут.

Чего они такого вызнали, какую выискали весть? Что ищут — уж не смысла жизни ли? Мы можем дать, у нас он есть… Но смысла жизни им не надобно, им надо сделать жизнь свиной, и цели их вторженья наглого таятся в плоскости иной. Вам надо знать, что вам не вымолить ни оправданий, ни защит. Имеют право двери выломать — о, как знакомо! как трещит! — имеют право влезть без повода в камин, в прихожую, в окно, спросить: а это дом такого-то? что, не такого? все равно! — забрать айфоны, оба паспорта, да хоть бабло, да хоть пальто, — и что тут, собственно, опасного? Кто хочет рыпнуться? Никто! Не сомневайтесь, вы не в Дании, у вас тут даже не Бейрут, да вы и жили в ожидании, что все однажды отберут.

Им хорошо, на Диком Западе: их образ жизни не таков, в белье не рылись, книг не лапали и не топтали дневников, поскольку обыск — мера крайняя, что нарушает вашу честь: обычно для ее избрания резоны значимые есть. Вы там поправкою четвертою действительно защищены — хотя и древней, и потертою, но крайне важной для страны. Легко не вломишься в жилища те, они надежны, как редут. Их там не спросишь «Что вы ищете?». Там если ищут, то найдут.

Поэтика вторженья, обыска, листовки, шпик, городовой! Тут лишь слепой не видит отблеска столетней бури мировой. А обыски эпохи Берии — от этих вех куда пойдешь? Звонки ночные, дети бледные, на рукописях след подошв… Тут вся страна — как после обыска: пейзаж разбросан, смысл изжит, все в беспорядке, даже облако валяется, а не лежит. На всех путях, в лесу и во поле, в грязи осенней и в пыли — пришли какие-то, натопали, искали что-то, не нашли. И так всегда — в эпоху Сталина, в эпоху гордого ворья… Боюсь спросить: чего искали-то? Ведь не нашли же ничего! Все втоптано, просторы выстыли, не подметали триста лет… Чего искали? Смысла? Истины? Но даже заговора нет! Таков удел отца и отпрыска, державная, родная стать: Россия — место после обыска, где было нечего искать.

На Трехлетие

Три года, как никакого Крыма, и скал его, и медуз. Боюсь, что это необратимо, — хотя почему боюсь? Своих любимых в чужих объятьях я видел не раз, не пять и твердо знаю, что дар терять их — важнее, чем возвращать.