Заре навстречу

Зборовский принял выборных с ироническим добродушием, под которым угадывалась твердая решимость. Откинувшись на спинку кресла и поглаживая поручни, он выслушал требования.

— Сам я не могу ни принять ваши требования, ни отказать вам, — сказал он выборным, — оставьте свою «гумагу», положите вот сюда на стол… и отправляйтесь… Пошлю ее в Петербург, в правление акционерного общества… пусть хозяева решают.

— А вы с господином Охлопковым разве не хозяева? — спросил машинист электростанции, который был в числе выборных.

— Не хозяева! — резко ответил Зборовский. — Георгий Иванович управляет округом и к заводу имеет отношение постольку, поскольку… А я такой же наемный работник, как и вы…

Выборные поглядели друг на друга, не зная, что сказать. Доводы Зборовского показались им убедительными.

Охлопков во все время не сказал ни слова. Он стоял спиной к рабочим в открытых дверях балкона.

…А через неделю, когда пришел ответ из Петербурга и Зборовский вызвал к себе выборных, Охлопков встретил их потоком площадной брани.

— Наслушались, сиволапые, агитаторов!.. А ну, бастуйте! Кто забастует, того вон с завода! К чертовой матери! — кричал он.

— Становитесь на работу, — сказал холодно Зборовский, когда Охлопков замолчал наконец и стал вытирать пот, обильно выступивший на его лице. — Георгий Иванович вам сказал уже, а я подтверждаю: ваши требования отвергнуты, никаких поблажек вам не будет. Становитесь на работу, и постараемся забыть эту… размолвку. Понятно? Ступайте!

И он заговорил с Охлопковым, не обращая больше внимания на выборных, которые не сразу пошли к дверям.

Едва дверь за выборными закрылась и в коридоре загудели сдержанные голоса, Зборовский замолк и стал прислушиваться, сдвинув брови.

— Должен признаться, — сказал он вполголоса, — я не совсем уверен… Мы в серьезную игру вступили… а вдруг…

Он не договорил, взглянул на часы…

До конца обеденного перерыва оставалось еще двадцать минут, а между тем во всю мочь заревел заводской гудок.

— Сигнал! — сказал Зборовский и вскочил с места. — Георгий Иванович! Они бастуют!

Охлопков мрачно выругался.

Гудок ревел не переставая. Заводской двор наполнялся рабочими. Зборовский наблюдал в окно. Он узнавал чумазых кочегаров, рабочих листобойного цеха, токарей в замасленных поддевках, крупносортников; не видно было только мартеновцев. Но вот из ворот мартеновского цеха вышли гурьбой рабочие в широкополых валяных шляпах с заткнутыми за пояс грубыми вачегами — рукавицами. Один из них крикнул ему в окно:

— Плавочку выпустили — и шабаш! Ничего не изовредили!

Тихо стало на заводе. Замолчали станки. Не шумит пламя в горнах и печах. Не лязгает железо. Не бухают молоты. Не свистит паровозик-кукушка. Умолкли голоса.

Зато зашумела, наполнилась народом площадь перед заводоуправлением. Рабочие не разошлись по домам, а сгрудились вокруг памятника Петру Первому. На постамент поднялся Роман Ярков.

Он поднял руку и голосом, в котором зазвенела вся удаль, вся ширь его натуры, закричал:

— Митинг объявляю открытым!

Охлопков и Зборовский, стоя у окна, видели и слышали все это и были не в силах помешать. Они слышали призывы: «Держаться до полной победы!», «Не выходить на работу, пока наши требования не удовлетворят!» Видели, как дружно подымаются руки при голосовании. Охлопков пожелал в бессильной ярости: «Хоть бы один дурак додумался — швырнул бы камень в окно… хоть бы угрожали, черт их побери!» Но митинг проходил без всяких эксцессов, и воодушевление выражалось только в полной дружной согласованности:

— Полицию вызову! Хоть попугаю… — решил Охлопков.

Но полиция не успела явиться. Митинг закончился, и рабочие мирно разошлись по домам.

Ясно было, что жандармы постараются схватить всех «зачинщиков забастовки», то есть стачечный комитет. Поэтому никто из комитетчиков не ночевал дома.

К Ярковым «архангелы» явились в первую же ночь, сделали обыск, но ничего не нашли. На вопрос: «Где муж?» — Анфиса ответила с вызывающей улыбкой:

— Загулял он у меня…

А Роман ночевал то у «тети», то у ломового извозчика, у которого жил Илья, то в поселке, где любой рабочий рад был ему, как дорогому гостю.

Умываясь утром у крыльца из чугунного рукомойника с рожком, Роман прикидывал в уме, что ему надо сделать сегодня: зайти к таким-то и таким-то (члены стачечного комитета каждый день обходили «колеблющихся»), назначить в пикет того-то и того-то, провести собрание.

— Что рано встал, Роман? — спросил, позевывая, хозяин, кряжистый горновой. — Спал бы да спал…

Они присели на ступеньку, ожидая, когда сварится картошка и хозяйка позовет их к столу.

— Пойти порыбачить, — сказал хозяин, вдыхая свежий утренний воздух. — На пруду сегодня благодать…

Вдруг того и другого разом подняло с места: они услышали гудок! Роман в испуге, в изумлении поглядел на своего товарища и, как был — без фуражки и без поддевки, — кинулся к заводу.

На площади уже собралась густая толпа. Ворота завода, на которых висело объявление о найме рабочих, были закрыты. У проходной будки стоял пикет.

— Что получилось? — отрывисто спросил Роман. От быстрого бега он раскраснелся, громко и часто дышал.