Заре навстречу

Ну а Олег вернулся к Коростылёву и Кистринову, которые, вытянувшись от напряжения и побледнев от испуга, стояли возле забора, и с нетерпением его ожидали.

— Всё хорошо! — озорно засмеялся Олег, будто и не чуял, что смерть совсем близко летала.

* * *

Немецкий генерал уехал из дома Кошевых и, помимо тех вещей, которые забыл награбить, стоявший до него «важный офицер», забрал ещё и радио. Олежка приуныл, но тут Кистринов, по большому секрету сообщил, что у него есть тоже радио, но он его очень-очень надёжно спрятал, и пока не решается его достать, потому что за это можно было попасть под расстрел.

Ну а Олежка просто страсть как соскучился по новостям от наших, от Советских. И он начал уговаривать Кистринова, чтобы он передал ему радио.

Кистринов вздохнул и молвил печально:

— Вот язык — подвёл меня. Зачем, спрашивается, о радио взболтнул. Теперь ведь не отстанешь.

— Не отстану, совершенно точно не отстану! — заверил, широко улыбаясь, уверенный, что теперь-то Кистринова удастся уговорить, Олежка.

— Ладно, подумаю я, — вздохнул Кистринов.

— Сегодня же его в наш дом перенесу! — воскликнул Олежка.

— Да ты что? Даже и не думай!

Но Олежка уже так возжелал завладеть этим приёмником, что и слушать не хотел Кистринова. Ему казалось, что уж нет, и не может быть на свете ничего лучше, чем этой возможности послушать голос своих, Советских людей, которые находятся там, где Свобода. И, если бы сейчас Кистринов ответил отказом, то Олежка ночью сам пробрался бы в его дом, и выкрал бы радио.

И Кистонов, глядя на Олежку, понял это, и проговорил:

— Ладно. Заходи. Но, Олег, подумай только: если тебя схватят да начнут спрашивать, откуда радио…

Олежка перебил его и сказал:

— Скажу, что в парк ходил и там радио нашёл. А про вас — ни слова. Пусть даже расстреливать начнут: всё равно, ничего я про вас не скажу…

Той ночью Олег, завернув драгоценный, но чрезмерно громоздкий радиоприёмник в какое-то тряпьё, понёс его к своему дому…

А ускользнул из дому, никому ничего не сказав — так, думал, меньше будут за него волноваться. И никому, даже и Ване Земнухову, он ничего не сказал о радио, потому, что хотел всё сделать сам, чтобы потом его похвалили, как бесстрашного и ловкого героя.

Ночь, как и большинство Краснодонских ночей, была почти непроглядно чёрной; и, если бы полицаи ходили без фонарей, то у них было бы больше шансов схватить кого-нибудь из нарушителей комендантского часа. Но без фонарей они боялись ходить, и яркие колонны электрического света предупреждали об их приближении ещё за долго до того, как разносились их развязные голоса.

Конечно, Олег боялся; но он боялся недостаточно, — не так, как боялся бы на его месте взрослый человек, совершенно сознающий, что ему грозит.

Несколько раз ему приходилось прятаться на боковых улочках, и полицаи проходили совсем близко от него. Стоило им только повернуться, и посветить на боковую улочку, и они увидели бы Олежку, с радио. Но и этого не боялся мальчишка. Ему казалось, что просто нет такой силы, которая могла бы его победить.

Но один раз, когда он пробирался возле длинного забора, шаги полицаев послышались сразу и спереди и сзади. И Олежку ничего не оставалось, как перебросить радиоприёмник через забор, и самому прыгнуть следом за ним. Причём, как Олежка ни старался, а падение у радио получилось самым неблагополучным…

Но всё же он добрался до своего дома, и никем не был схвачен. Он постучал в оконце той комнатки, в которой вынужден был ютиться и он, и Елена Николаевна и бабушка Вера.

И сразу же открыла окно Елена Николаевна. Ведь она действительно сидела возле окна и в напряжении, с глазами полными слёз, ждала своего сына.

Олежка зашептал:

— М-мама т-ты т-только н-не в-волнуйся. Я в-вот радио п-принес. М-москву будем слушать! — и по его щекам покатились светлейшие слёзы счастья.

И он с некоторым усилием протянул ей тяжеленный радиоприёмник.

Тут же из-за угла дома вышел немецкий часовой и, высветив Олежку своим фонарём, свистнул; и жестом показал, чтобы Олежка поднял руки.

Мальчишка повиновался. Часовой подошёл, а Елена Николаевна, объяснила часовому, что это её сын, и что он выходил из дому по естественным для любого человека надобностям.

Часовой немного поругался, так как Олежка своим поведением всё-таки испугал его, но отпустил его, так как ему вовсе не хотелось устраивать из всего этого возню; а больше всего, на самом то деле, хотелось, чтобы поскорее и уже навсегда закончилась война, потому что этот немецкий часовой, хоть и недавно был на фронте, а уже смертно устал от необходимости воинской службы.

Итак, Олежек оказался в этой комнате, рядом с мамой и бабушкой, которая тоже проснулась, и глядела на своего внучка испуганными глазами.

— Будем слушать Москву, — справившись со своим заиканием проговорил Олежка.

Но Москву ни удалось послушать ни в эту, ни в следующую ночь. По-видимому, когда он перекидывал радио через забор, оно испортилось; и теперь, сколько ни крутил ручку Олежка, ничего, кроме треска не слышал.

Нужен был мастер, который нашёл бы, что сломалось в радио, но такого мастера пока что не было.

* * *