Заре навстречу

В кабинет заглянул Кулешов и, заискивающе улыбаюсь, сказал гестаповцев через Бургардта:

— Третьякевича Виктора сейчас вам, конечно, приведут. Но это совсем безнадёжный юноша. За последний день его допрашивали три раза: сначала у господина Соликовского, потом — у Захарова; наконец, допрашивал его лично я. Как и в прежние дни были применены все возможные способы физического и морального воздействия. Мы смотрим только, чтобы он раньше времени не умер… Кстати, кхе-кхе, — Кулешов прокашлялся, и вытер платком выступивший от большого волнения перед важным начальством на его лбу пот, — Кстати, очень крепкий юноша. Эдакий, знаете ли соловей-разбойник… А вот, кстати, и он…

И Кулешов, поморщившись, посторонился, — он опасался, как бы Виктор, которого как раз проводили мимо него, не запачкал его кровью. А Виктора уже невозможно было узнать… Сломанные руки уже не слушались его, но шея ещё не была сломана, и он встал посреди кабинета Соликовского, гордо расправив плечи, и подняв голову.

Гестаповец произнёс:

— Вы всё действуете по старинке.

— Не учить меня! — прошипел Соликовский, но Бургардт, конечно, не стал этого переводить.

— Вот что нам нужно! — и гестаповец достал из кармана несколько ампул. — Вещь разработанная нашими медиками: вводится в кровь арестанта и притупляет его волю настолько, что даже и самые закоренелые преступники начинают говорить, всё, о чём у них не спросишь. В исключительных случаях, если сопротивление всё-таки встречается, на арестанта воздействуют разрядами электрического тока…

Через несколько часов усталый, зевающий Кулешов стоял перед столом Соликовского, и спрашивал:

— Ну, можно мне, наконец, домой? Жена уже заждалась.

— Проклятье! — крикнул Соликовский, и треснул кулачищем по столу. — Как, скажи мне, подействовать на этого Третьякевича? Почему за всё время сегодняшнего допроса он вообще ни слова ни проронил? На него что, этот препарат не действует? Он вообще — человек?! Как такое может быть? Как?!

Кулешов поморщился — в кабинете сильно воняло палёным мясом. И он вновь спросил, зевая:

— Ну так можно я, всё-таки, пойду?

— Не-е-ет! Ты никуда не пойдёшь, пока не скажешь, как подействовать на этого Третьякевича! — развязным голосом заорал Соликовский.

— Ну, пустите по камерам слух, что это он и есть предатель. Да-да, он ведь всех в организации знал; вот, стало быть, и заложил всех именно он, Третьякевич Виктор. А потом пусть пообщается со своими бывшими дружками. Пусть они выскажут ему всё что думают о нём, предателе. Вот это его и сломает.

— Хорошо! Хорошо! — сжал кулачищи Соликовский. — Вот этим мы и займёмся. Ну иди домой.

Кулешов направился к двери, но уже у самого порога остановился, оглянулся, и едва не вскрикнул — на какое-то мгновенье ему показалось, что за столом сидит чёрт.

— А вы что же? — спросил Кулешов.

Соликовский дико усмехнулся и сказал:

— А у меня ещё дел много! Я им докажу! — и он погрузил кулаком куда-то в покрытый трещинами потолок. — Я их сломаю! Потому что сила во мне, а не в них! Да-а!.. Э-эй, кто там по коридору дежурный?! Себастьянов?! Давай сюда Громову и Иванихину — мы ещё с ними не договорили!

* * *

Леденистый, тёмный день робко подступил к Краснодону, но уже стояла за ним очередная нескончаемая ночь…

В кабинет Соликовского принесли еду, и он хватал поданные кушанья своими тёмными от ссохшейся крови ручищами, и спешно запихивал их в свою утробу. Продолжая жевать, рявкнул:

— Позовите-ка, Кулешова…

Вдруг раздался гул самолётных двигателей, и этот звук очень Соликовскому не понравился. Он знал — так гудят советские самолёты.

Спустя минуту вошёл Кулешов, и глянул он на своего начальника не без затаённой робости — всё-таки вспомнилось давешнее впечатление, когда почудилось ему, будто за столом сидит не человек, а чёрт.

— Ну и чего?! — спросил, глядя на Кулешова злыми глазками, Соликовский.

— Вы о чём?

— Ну ты не притворяйся, будто не понимаешь. Всё-то ты понимаешь! Я о замысле твоём с Третьякевичем спрашиваю. Ответь-ка, подействовал ли твой замысел?

— Вы о том, какое действие дал слух о его предательстве?

— Да, чёрт тебя подери, именно об этом я и спрашиваю! Расскажи-ка мне, что из этого получилось!

Кулешов начал говорить ещё более слащавым, нежели обычно тоном:

— Э-э, видите ли, ну вот не совсем так, как нам хотелось бы получилось. Мы то думали проклинать они его станут, ан нет. Оказывается, слишком он у них в большом был доверии… Мы его потом в общую камеру поместили, и слушали, что ему говорить будут: хоть бы слово какое нехорошее ему сказали, хоть бы обвинили, что в это их втянул; так нет же — хвалят его, героем называют…

— А я это и уже без тебя знаю! — заорал Соликовский. — Вот тоже мне умник нашёлся!..

— Вы подождите, — смущённо хмыкнул Кулешов. — Ведь мы ещё и по городу слух о предательстве Третьякевича пустим. Пусть и родители его знают…

Тут в кабинет вошёл полицай с вечно застывшем на лице выражением тупой злобы и тупого удивления. Он козырнул Соликовскому, и отрапортовал: