Заре навстречу

— А-а, слыхал… слыхал — Соликовким зовут.

— Да. Говорят — зверь мужик. За малейшую провинность своих же бьёт.

— А!.. С таким не побалуешь!

— Вот интересно, если он своих же бьёт, то что же с коммуняками делает?

— Да уж какой если комуняга к Соликовскому попадёт, так будет о смерти просить, да нескоро смерти дождётся. Уж Соликовский жилы то умеет тянуть. Он на это дело мастер…

Глава 15 Соликовский

Это было в маленьком хуторке, за сорок лет до начала Великой Отечественной войны.

Мазанка, грязная и неказистая, с тёмными, потрескавшимися стенами, с вечно залепленными грязью окнами, напоминала труп какого-то доисторического ящера, который всё гнил-гнил, и никак не мог окончательно разложиться.

И, если бы кто-нибудь мог заглянуть в эту мазанку, то увидел бы грязный, вонючий лежак. Там, свернувшись под изодранным одеялом, в духоте лежал кто-то. Раздавалось его слишком частое, болезненное дыхание. Иногда из под одеяла слышался словно бы бредящий злой мальчишечий голос: «Да чего вы… чего вы..».

Вдруг скрипнула дверь, и с громким, пьяным хохотом в комнату ввалились некрасивая, жирнолицая казачка, нос которой был когда-то разбит и свёрнут, а под глазом желтел синяк. От казачки сильно несло спиртным перегаром. Сразу же следом за ней ввалился мужик с необычайно белым лицом, и без одного глаза.

В самой грубой форме он потребовал немедленного соития, и уродливая казачка в такой же грубой форме ответила согласием и, задрав юбку, обнажила свой необъятный, покрытый красными прыщами зад.

Тут мужик с белым лицом икнул, и заявил, что под одеялом в углу кто-то лежит и смотрит на них. Уродливая казачка захохотала громче прежнего и прохрипела:

— Так это Васёк, выродок мой. Не обращай на него внимания. Он — никто…

Но мужик, хоть и был пьян, спросил:

— А если папаше своему доложит?

— А если папаше своему доложит, так я его своими руками удушу, мразь такую…

Она подошла, и глядя своими мутными глазами на злой мальчишеский глаз, который уставился на неё из-под одеяла, закричала:

— Слышишь ты, Васька?! Ты лежи там и не дрыгайся… Ты помни: что и родился ты случайно. Ты нам такой не нужен. Слышишь — не нужен! Ну, чего глазами своими звериными уставился на меня. У-у, волчонок!..

И, размахнувшись, ударила ногой по одеялу, и по лежавшему под ним мальчишке.

Одноглазый мужик, покачнулся, начал стягивать штаны, и крикнул:

— Э-эй, ну кончай ты с ним! Иди сюда…

Тут пьяная казачка взвигнула:

— А давай прямо на нём!

— Что? — переспросил мужик.

— Ну на этом одеяле, под которым это отродье лежит. Понимаешь? Сверху! А он там под нами, под одеялом пусть задыхается. Ну что?

— Да ну тебя… Нет.

— А я уже других приводила. Мы как-то делали так.

— Нет. Вон же у тебя другой лежак в углу. Туда пошли…

— Ладно…

…Через некоторое время одноглазый мужик сказал:

— Я так не могу. Чувствую: смотрит он на нас. Выведи его.

Огромная, голая, вся состоящая из трясущихся жировых складок, воняющая тленом казачка выхватила мальчишку из-под его одеяла и, бранясь, выставила его на улицу.

* * *

Прошло несколько дней, и вот серым дождливым вечером в эту богом забытую мазанку ввалился отец семейства: громадного роста казак по фамилии Соликовский.

Его, заросшее щетиной лицо, весьма напоминало лицо волка, выпученные, яростные глаза выражали зверство, злобу и больше ничего. К тому же он был сильно пьян. Он ввалился в мазанку, сжимая в своей огромной ручище плеть, и в первую очередь сильно ударил уродливую казачку этой плетью по спине.

Та громко вскрикнула, выругалась, и, обернувшись к нему, спросила:

— Ты чего бьёшь то?!

— Ах, ты гнида! — заорал старший Соликовский, и, схватив казачку за подбородок своей огромной ладонью, с силой сжал её.

Та попыталась вывернуться, но Соликовский крепко её держал, и рычал:

— Мне сосед Тришка доложил — ты опять, сучка, к себе мужиков водила!

— Нет-нет, не водила. Вон Васька тебе скажет. Ведь правда, Васька, не водила?

Из-под грязного одеяла, которое дыбилось в углу, не раздалось ни единого звука. Но оттуда глядел злой мальчишечий глаз.

Глава семейства, тряся казачку за подбородок, ревел:

— А с Васьком у меня особый разговор будет! Ведь я ему тоже подарочков принес!

Старший Соликовский оттолкнул казачку и тут же, сжав свой огромный, поросший чёрным волосом кулак, ударил её в подбородок. Казачка взвизгнула, повалилась на пол, но затем приподнялась на дрожащих локтях и, сплёвывая кровь, завизжала:

— Понапрасну бьёшь!

— Молчи! Молчи! — заорал Соликовский, и с силой ударил её своей одетой в тяжёлый и вонючий, грязный сапог ногой в бок.

Казачка закричала, но после следующего удара уже примолкла. Теперь она часто сплёвывала кровь, и тяжело дышала. Вместе с её болезненным дыханием вырывались слова:

— Ну, Васька, ну скажи же папаше правду… ведь не водила… не водила никого…

И тогда одеяло взвилось, и из-под него выскочил мальчишка, одетый в какую-то дрянь. Был он очень высок, и широк в кости; грубое его лицо выражало глубокую, совсем недетскую злобу. Страшно было глядеть на его совершенно безумные глаза…

Мальчишка остановился посреди комнатушки, и проговорил:

— Водила она.