Заре навстречу

А вокруг барака была натянута колючая проволока, за которой днём и ночью прохаживались немецкие солдаты или полицаи. Там же, за проволокой, находилась и кухня, из которой питались враги, а объедки отдавали пленным. Обычно вызывали нескольких пленных из барака, и наливали дурно пахнущую питательную жидкость в специально предназначенных для них ржавый котёл, к которому немецкие повара брезгали прикасаться.

В число тех пленных, которые таскали этот котёл, входил и Евгений Мошков. Всё же, несмотря на своё раненное плечо, он был ещё достаточно силён, и умело скрывал свои физические страдания.

Каждый день перетаскивал он этот ненавистный котёл, и во время этих хождений разговорился с помогавшими ему ребятами. Их было четверо. По счастливому стечению обстоятельств, они оказались земляками — все четверо либо из Краснодона, либо из прилегающих к нему хуторов, и все четверо достаточно сильные для того, чтобы, по крайней мере, дойти до родных хат.

Один из них в совершенстве знал немецкий язык, и когда врагам понадобился переводчик, чтобы изъяснить на соседней птицеферме, сколько им нужно яиц (а запросы у них были грабительские), он вызвался. Но, конечно же, он не собирался помогать врагам даже в этом ничтожном деле. Он знал, что его повезут на открытой телеге, а также он хорошо знал эти места, и поэтому без труда бежал — спрыгнув с телеги в глубокую, заросшую густым кустарником балку. Вот этот то молодой человек и предупредил маму Жени Мошкова, и других двух Краснодонских матерей, чтобы они подошли в назначенный срок к лагерю военнопленных.

А у Жени Мошкова и его товарищей уже сложился вполне определённый план побега.

Незадолго до этого им удалось украсть с кухни два сменных халата поваров; а ещё подобрали они белую повозку, которую обронил один из пьяных полицаев. Вот эти то вещи и являлись главным реквизитом грядущего побега.

* * *

И вот, наконец, наступил этот столь долгожданный день…

Дверь барака раскрылась, и на фоне сияющего августовским жаром, и кажущимся просто ослепительным неба, военнопленные фигуры двух немецких солдат.

Эти солдаты приходили к их бараку каждодневно, и каждодневно морщились от того запаха, который бил их в ноздри. А военнопленные с отвращением и ненавистью глядели на своих врагов, которые загнали их в такие невыносимые условия.

И, несмотря на слабость от ран и недоедания, многие из пленных бойцов бросились бы на ненавистных фашистов, и не делали они этого потому, что враги знали, что эти измученные люди всё равно представляют опасность для них, и поэтому в руках сжимали автоматы, и наводили на пленных, старались придать себе и своим голосам оттенок превосходства, но это у них не очень-то получалось, и видно было, что на самом-то деле они бояться.

Вот и теперь выкрикнули:

— Идти! Еда!

Но могли бы и не выкрикивать, потому что бойцы прекрасно понимали, что означает их появление.

Женя Мошков и два товарища вышли из барака. Один фашист навёл на их спины дуло автомата; а другой — возился с массивным засовом, которым запирался вход в барак.

Женя и его товарищи подхватили тот ржавый бочонок, который, после поглощения содержавшейся в нём баланды, выносили из барака, и оставляли в привилегированном, относительно пленных положении — на свежем воздухе.

Как только дверь барака оказалась запертой, конвоиры почувствовали себя в полной безопасности, и расслабились.

Они заговорили на немецком, но речь их была вялой, и они часто зевали. Под их глазами явственно обозначились те тёмные полукружья, которые являлись следствием тех лишений, который порой терпят солдаты действующей армии, но следствием той разгульной жизни, которые они вели здесь, в тылу, охраняя военнопленных, а на самом-то деле ничего не делая; кроме, разве что, неумеренного потребления спиртных напитков и обжорства.

Жаркое степное солнце разморило их, и их наиглавнейшим жизненным устремлением было поскорее разобраться с кормёжкой военнопленных, и погрузиться в дневную спячку, которая должна была плавно перерасти в обычную вечерне-ночную пьянку.

А если бы конвоиры не были так разморены, то они заметили бы, что животы пленных оттопырены, тогда как они, по вполне определённым причинами должны были быть впалыми. Но они не обратили на это никакого внимания, а пошли следом за несущими котёл, и продолжали переговариваться сонными, и почти даже спящими голосами.

Вот они вышли за колючую проволоку, и перешли к тому домику, в котором нынче размещалась кухня. К этому домику примыкало ещё несколько пристроек и палаток. Всё это относилось к кухне, из которой питались немцы и полицаи…

Пленные поставили бочонок перед входом на кухню, а их конвоиры, зная, что ещё придётся долго ждать, так как повара не слишком жаловали военнопленных, и вынуждали их подолгу ждать; да и не сразу можно было собрать все те отбросы, которые им давали — зная это, конвоиры, как и всегда отошли в сторонку, и разлеглись на утоптанно траве, вблизи одной из палаток, и уже совершенно не наблюдали за заключенными, так как были уверены, что не посмеют сделать что-либо недозволенное.