Заре навстречу

Он, как и многие иные солдаты и офицеры попал сначала в окружение, а затем — в немецкий плен. Всех их, военнопленных, доставили в один из многочисленных страшных лагерей; где людей ослабших просто пристреливали, а иным не давали ни воды, ни питья, и они, сгрудившиеся за колючей проволокой, умирали медленной и мучительной смертью под палящими лучами степного солнца (дело было ещё летом). И те, у кого сдавали нервы, бросались на проволоку, но не добегали, потому что их косили свинцом.

Пять дней провёл Ваня Туркенич в этом лагере, а на шестой день их стали перегонять на новое место. Он понимал, что это его последний, пока ещё есть хоть какие-то силы, шанс бежать…

Они шли по иссушённой дороге, и желтоватая, взбитая их босыми, окровавленными ногами пыль вилась в жарком воздухе, отчего кашляли не только пленники, но и их конвоиры. Туркенич выбрал такое мгновенье, когда ближайший к нему конвоир приостановился, и начал протирать глаза, в которые набилась пыль.

Вот тогда Ваня и метнул в кустарник, вдоль которой проходила дорога. Прошло несколько мгновений замешательства — отуплённые жарой конвоиры не сразу поняли, что произошло, а Туркенич всё это время прорывался сквозь кустарник.

Наконец раздались крики, стрельба; но стреляли уже вслепую, так как густой кустарник полностью скрыл Ваню, а преследовать его враги не решались, так как вполне правильно понимали, что в таком случае разбегутся и все остальные военнопленные.

Так что пули, шумно скользнув по кустам и, срезав несколько ветвей, не задели Вани Туркенича, который временно залёг, но потом вскочил и побежал дальше — подальше от опасной дороги.

Потом в памяти его был провал, а очнулся он только на берегу небольшого, но чистого и прохладного, потому что неподалёку выбивался из-под земли, ручейка. И из этого ручейка Ваня вдоволь напился, что прибавило ему сил…

Но всё равно он был очень слаб. Ему очень хотелось есть, его желудок ввалился, да и вообще — Ваня Туркенич выглядел очень плохо. Была мысль перейти через линию фронта, вновь влиться в Красную армию и сражаться с ненавистными врагами… Но в нынешнем его состоянии нечего об этом было и думать, так что для начала он решил пробраться в Краснодон, где жили его родные, поднабраться сил, а уж дальше видно будет.

И вот Туркенич оказался в родном городе. В течении нескольких дней он совершенно не выходил из дома, и, благодаря вниманию матери и сестры, набирался сил. Но постепенно такое бездействие стало для него совершенно невыносимым; он как можно скорее хотел вступить в активную борьбу с врагами.

А когда по городу разнеслась весть о казни шахтёров, дальнейшее промедление для Туркенича стало совершенно невыносимым; хотя он, как человек военный и привыкший к строжайшей дисциплине, всё же понимал, что в данных условиях необдуманные, поспешные действия недопустимы…

Но, кипящий жаждой действия, Туркенич решил пройтись по улицам родного города и, быть может, во время этой прогулки, составить какой-нибудь военный план.

Он, уже совершенно оправившийся после раны и пятидневного заключения в страшном лагере, шёл по улицам города, с которым было связано столько светлейших воспоминаний его юности, и ужасался, тому как же здесь всё изменилось. Краснодон будто вымер. Закрыты были магазины и отделения связи, школы, клубы, библиотеки. Таблички со старыми названиями улиц были сбиты, а на их месте появились новые, на которых небрежной рукой были написано по-немецки. И везде эти ненавистные, угрожающие мирному населению надписи, о том, что нельзя выходить на улицу после 6-ти вечера, что нельзя брать воду в этом месте, и прочее, и прочее, а за нарушение этих безумных распоряжений виновным грозили смертью.

Несколько раз навстречу Туркеничу попадались полицейские патрули, которые разгуливали с горделивым видом. А один из полицаев заорал на Ваню просто так — от нечего делать.

Но вот, когда задумчивый, мрачный и сосредоточенный Туркенич вышел на очередную улочку, то увидел, что навстречу ему направляются три крепких парня.

Пригляделся, и обрадовался, потому что знал этих ребят. Это были: Василий Пирожок, Василий Борисов и Миша Григорьев. Всех их Туркенич знал ещё до войны, как спортсменов, а также — активных, надёжных товарищей. И Туркенич направился прямо к ним, намериваясь подробно расспросить об их настроениях, и вообще — о настроениях молодёжи в городе.

Но когда он подошёл ближе, то заметил, что на рукаве Михаила Григорьева была белая повязка полицая, а за спиной — выданная ему в полиции винтовка.

Ребята узнали его, заулыбались, заговорили:

— Так это ж Ваня Туркенич! Вот здорово! Славно, что ты вернулся!

И первым ему протянул руку Григорьев. Ваня Туркенич глядел на эту руку, и не мог её пожать, потому что на ней была белая повязка полицая.

И тогда Миша Григорьев спросил:

— Что же ты — неужели думаешь, что я предатель?

Туркенич прямо смотрел в честные глаза Григорьева, и уже не знал, что и думать. А Миша говорил: