Зарево

При таких условиях наша победа обеспечена, если только мы твердо будем стоять на своих боевых постах. Это знают и видят наши враги.

И что же они делают?

Градоначальник разъезжает по рабочим кварталам и то кнутом и площадной руганью, то слащавыми речами агитирует за прекращение забастовки».

Да, Мартынову больше не сиделось у себя в кабинете. Теперь, получив сообщение о новой готовящейся сходке или предстоящем обыске, где предполагалось арестовать какую-нибудь группу забастовщиков, он спешил туда. Он и угрожал забастовщикам и уговаривал их. Он чувствовал, что в Питере, в Тифлисе им недовольны, и ему становилось жалко себя. Морщась, он поглаживал затылок, а обезьяна, передразнивая его, гримасничала, собирая лицо в морщинки, и Петр Иванович раздраженно кричал на свою любимицу: «Пошла вон, тварь!» Забравшись на шкаф, где чинно стоял «Свод законов», обезьяна сердито пищала, стрекотала и бросала в него ореховой скорлупой, которую хранила в защечных мешочках, а он, задыхаясь от жары, пил из стакана, где было больше вина, чем боржома.

Из Петербурга, из Москвы, из многих других городов направлялись деньги в забастовочный фонд. «Рабочая Россия заговорила в пользу нас и с замиранием сердца ожидает развязки начатой нами грандиозной борьбы», — заявлял в своей последней прокламации забастовочный комитет. И приходилось признать: забастовщики правы! В «Правде» печатали отчеты о поступлениях с заводов и фабрик и от отдельных лиц, помеченных инициалами. Мартынов издал приказ о конфискации сумм, предназначенных бастующим. Но суммы в фонд забастовки продолжали поступать. Агентура доносила, что у забастовщиков уже собралось до трехсот тысяч рублей, а проследить, как и к кому поступают деньги в Баку, было невозможно: промышленные и коммерческие операции шли не только через почтамт, но также через посредство банкирских контор и всяческих кредитных организаций и фирм. Охранка доносила, что деньги поступали из Тифлиса, из Эривани, из Батума, но донесения эти по большей части сообщали о денежных суммах уже после того, как они вносились в забастовочный фонд. Правда, через агентурную сеть удалось установить, что в Пятигорске, у железнодорожного служащего Бурбы, находились деньги, собранные для забастовщиков среди рабочих и служащих железной дороги и среди населения окрестных станиц и даже горных аулов. Упомянутый Бурба был арестован. Только спустя несколько дней бакинская агентура донесла, что эти деньги в забастовочный фонд привез с Северного Кавказа некий Науруз, черкес из Веселоречья, и передал через своего земляка Алыма Мидова, рабочего промыслов фирмы «Братья Сеидовы». Был арестован Мидов, уже ранее замеченный охранкой как один из активистов большевистской подпольной организации, но обыск у него ничего не обнаружил, а сам Мидов все отрицал: и связь с подпольной организацией большевиков, и связь с забастовочным комитетом, и даже знакомство с Наурузом, не говоря уже о поступивших к нему деньгах.

Когда арестовали Алыма Мидова, Мартынов приехал в Балаханский полицейский участок. Алым стоял перед ним, смуглый, прямой, на его продолговатом лице было выражение упрямства. Со связанными руками, он казался особенно высоким. На все вопросы Алым отвечал: «Не знаем». Это во множественном числе «не знаем» (Алым недостаточно владел русским языком) прозвучало особенно дерзко. Мартынов налетел на связанного врага и, вкладывая в свой кулак ненависть к этому непонятно стойкому и измучившему его за месяц забастовки противнику, с наслаждением ударил по лицу. Алым упал, но тут же вскочил. Полицейские кинулись на него, и началась расправа…

3

В ту ночь, когда происходило избиение Алыма Мидова, Вера Илларионовна, предварительно попросив Люду потушить свет, привела к ней в комнату женщину в темном покрывале, по-мусульмански скрывавшем ее лицо и плечи.

— Постойте у окна, понаблюдайте, не покажется ли кто со стороны города, — попросила Люду Вера Илларионовна.

Светила полная луна. Обе женщины опустились прямо на пол, покрытый блестящим линолеумом, на котором лежал светлый квадрат окна. В этом месте комнаты было светло, как днем. Женщина из-под покрывала доставала деньги, пачку за пачкой, а Вера Илларионовна тут же пересчитывала их и записывала, громко шепча цифру за цифрой.

Стоя у окна и слушая этот горячий, страстный шепот, Люда следила за печальной желто-бурой апшеронской пустыней, прорезанной белыми дорогами. Угловатые силуэты вышек и их неподвижные тени на земле подчеркивали печальную пустынность. Никого не видно на безлюдных дорогах, словно все вымерло и земля опустела. И только за спиной слышен горячечно-страстный шепот:

— Восемьдесят три… восемьдесят восемь… девяносто восемь, девяносто девять… сто… Последняя сотня… Ну, а теперь пересчитаем сотни, Гоярчин… Раз, два, три, четыре… — она быстро считала, откладывала тысячи и наконец торжествующе, почти в полный голос сказала: — Две тысячи четыреста… Молодец, Гоярчин… Ну, а как девочка?

— А чего девочка! Сын мой нет. Навсегда ушла… Куда ушла?