Заря вечерняя

Но вот проектор снова застрекотал, и я забываю о Грише. Очень уж интересно поскорее узнать, обнаружат наши летчики секретное немецкое оружие или нет. Но, оказывается, забываю не совсем. Поздно вечером, когда я ложу на печке, укрытый теплым льняным рядном, Гриша опять будто наяву является ко мне, пьет молоко и все смотрит на меня из темного, холодного угла… А я не знаю, что мне делать. Возле стенки похрапывает бабка Марья, шуршит подвешенным на жердочке луком кот Мурчик, с левой стороны сонной горячей рукой обнимает меня Тася, а с правой — устало, тяжело придерживает за плечо мать. Хорошо мне так лежать между ними на еще не остывшем черене. Глаза мои слипаются сами собой, я уже почти засыпаю, но вдруг метельный холодный ветер залетает в трубу, будит меня, и я снова вижу Гришу, который сидит возле двери и пьет молоко…

Ночью я сплю плохо, часто просыпаюсь, сбрасываю рядно, толкаю Тасю. Утром бабка Марья трогает меня за голову, осуждающе вздыхает:

— А все ваши кина. Надо к Борисихе сходить, чтоб пошептала от испугу.

Я помалкиваю. К Борисихе я готов идти хоть сейчас. Она мне нравится. Посадит на табуретку и все шепчет что-то, шепчет, кричит тихонько на ухо: «Ваня, гу!» А в конце обязательно что-нибудь подарит: конфету, домашний коржик или горсть хорошо поджаренных тыквенных семечек.

Но сейчас, конечно, бабка Марья меня к Борисихе не поведет. Это она просто так — пугает. Сейчас мы с Тасей опять пойдем в школу по занесенной снегом тропинке, будем сидеть на уроках, писать всякие контрольные и диктанты, потому что уже конец второй четверти и до Нового года, до каникул осталось совсем немного…

ЗА ГОДОМ — ГОД

Но прежде, чем наступит Новый год, в последние декабрьские дни соберутся в школьном хорошо протопленном зале ученики обеих смен, чтобы отметить день рождения Иосифа Виссарионовича Сталина. В этот день мы идем в школу вместе с матерью, торжественные, нешумливые, Тася в шелковом отутюженном галстуке, а я в белой чисто выстиранной рубашке.

Кто-нибудь из учителей, чаще всего Феня Константиновна, которая учит нас истории и немецкому языку, делает доклад о жизни Иосифа Виссарионовича. Потом мы читаем стихи, поем песни. Дожидаясь своего номера, я переживаю, волнуюсь, все время шепчу про себя слова отрывка, который мне предстоит сейчас рассказывать. Но вот наконец-то называют мою фамилию, и я выхожу на середину зала. Ребята притихли, внимательно смотрят на меня, ждут. А я, хоть убей, забыл первую строчку. Краска заливает мне все лицо, кончики ушей горят, я в растерянности поворачиваю голову в сторону, где чуть поодаль с «Родной речью» в руках стоит Ольга Тимофеевна. Осуждающе покачав головой, она подсказывает мне начало отрывка, и я, кое-как справившись с волнением, начинаю рассказывать о детстве маленького Сосо, о том, как он, возвращаясь из семинарии, кричал своему отцу: «По математике — пять! По латыни — пять! По древнегреческому — пять!»

Ребята дружно и долго мне аплодируют. Потом под портретом Иосифа Виссарионовича, где он изображен в форме генералиссимуса со всеми орденами и медалями, выстраивается хор. Феня Константиновна, которая, сколько я помню, всегда руководила хором, взмахивает руками, и над залом летит торжественная, но вместе с тем и задорная пионерская песня:

Мы слово свое пионерское дали
Достойными Родины быть
И Родину нашу, как Ленин и Сталин,
Всегда беззаветно любить!

Пройдет чуть больше года, и все изменится… На всю жизнь запомним мы и болезнь, и смерть, и почему-то особенно похороны Сталина…

Занятия в этот день в школе отменят, и мы будем неотрывно сидеть возле репродуктора, слушая выступления Молотова, Маленкова, Ворошилова. К нам в дом набьется полным-полно народу. Взрослые будут плакать, а дети сидеть притихшими, молчаливыми, в том числе даже самые маленькие сестры-погодки Рая и Тася Дорошенко. Но вот по радио объявят, что гроб вносится в Мавзолей, и мы выбежим на улицу, чтоб послушать, как будут гудеть в Щорсе на станции паровозы. Из рассказов старших и из книг мы знали, что когда умер Ленин, то по всей стране на минуту остановилось движение и паровозы, где бы их ни застала эта минута, гудели в память о Ленине. Мы надеялись, что и сейчас будет точно так. И не ошиблись. Вначале пронзительно и чисто загудел знакомый всем нам деповский гудок, по которому рабочие ежедневно собирались на смену, а жители окрестных деревень, когда еще не было радио, сверяли часы. Потом один за другим глухо и протяжно начали гудеть паровозы: и те, которые стояли в депо на промывке, и те, которые мчались в сторону Гомеля или Бахмача и вдруг остановились на рельсах. Молчаливой стайкой мы тоже застыли посреди улицы…

Потом пройдут еще три года. В газетах появятся громадные, на всю страницу статьи, которые будут читать и взрослые, и дети. Я тоже прочитаю их, сидя на лавочке возле забора, и, не все поняв, не всему даже как бы поверив, надолго не по-детски растеряюсь…