Зарницы красного лета

Войдя в калитку к Елисеевым, мы увидели, что могучий, рукастый Лукьян Силаитьевич, впрягшись в оглобли, выкатывает телегу-рыдван из-под навеса. Он остановился посреди двора и не выпустил, а выронил из рук оглобли. Потом обернулся к жене, Дарье Степановне, и заговорил с удивившей меня, впервые услышанной в его голосе требовательностью:

— Да перестань ты, мать! Не береди душу! Собери-ка лучше чего-нибудь в дорогу, слышишь?

— Не ездил бы ты седни, отец, погодил бы,— слабо, безнадежно попросила Дарья Степановна, убирая с лица пряди растрепанных, не прибранных с утра волос и смотря на мужа сквозь невысыхающие слезы.

— Как же не ехать? — обиженно переспросил Лукьян Си-лантьевич.— Да ты чо? Одумайся-ка!

— Их тама, поди-ка, уже похоронили.

— Так хоть узнаю где!

— Отец, да разве я тебе перечила бы? — попыталась оправдаться Дарья Степановна, приблизясь к мужу шага на два.— Разве мне самой не хочется знать, где он, мой соколик, мой бедный, лежит сейчас? Я сама пешком бы туда побегла! Сил терпеть нету, моченьки нету! Да ведь я боюсь, отец, боюсь! Все во мне дрожит, вот как перед богом говорю! Беляки-то, поди, еще тама! Явишься — и тебя под пули!

— А меня пошто?

— Скажут, ты отец, зачем пускал?

— Сам ушел, поперек моей воли! Вот и весь сказ!

— Так они тебе и поверили! Да если еще дознаются, что тебя уже пороли...

— Мало пороли! Плохо учили! — вдруг возвысил голос Лукьян Силантьевич, не боясь, что его могут услышать с улицы.— Вот теперь выучили, да! Кровавой наукой!

Мне припомнилось, каким я видел Лукьяна Силантьевича весной, на пашне. Все мужики и кони к вечеру уставали, а он готов был, пусть на себе, таскать плуг всю ночь. Но при своей недюжинной силище, как это чаще всего и бывает, он отличался редкостной стеснительностью. Когда приезжал из волости мордастый милиционер требовать, чтобы его сыновья явились на призыв, он удивил меня своей покорностью. «Как же с паш-ней-то? — спрашивал он милиционера озадаченно.— Отпахались бы, тогда...» Он не послушался друзей-соседсй и отказался скрыться, когда его потребовали в сборню. Но видно, порка в волости не прошла даром, а гибель сына и вовсе совершила перелом в его душе.

— Допрежь бы поумнеть-то мне надо было! Допрежь! — пожалел он со вздохом во всю грудь и досадливо отмахнулся рукой, словно отбрасывая от себя навсегда свою неученость, от которой пострадал так жестоко.— Когда уходил отряд, вот когда! Пошел бы я с ними вместе, может, и уберег бы...

Потеряв надежду уговорить мужа, Дарья Степановна решила призвать на помощь дочерей. Выталкивая их обеими руками вперед, она потребовала:

— Отговаривайте отца-то, отговаривайте! Языки у вас отнялись, чо ли? Пускай повременит денек. Может, беляки-то уйдут из Буканки.

Но Васяткины сестры не нашли никаких слов, способных остановить отца, а просто заревели в голос на весь двор, что у девчонок всегда считается неотразимой силой. Дочерний рев хотя и смутил Лукьяна Силантьевича, но ненадолго.

— Не ревите,— сказал он дочерям мягко, но властно.— Знаю свое.

Тогда Дарья Степановна вспомнила о свекре. Силаитий Его-рыч, глуховатый и почти слепой старик, сидел на ступеньке крыльца, держась обеими руками за клюку, поставленную между худеньких ног, обутых в изношенные и подшитые кожей пимы. Он плохо понимал, куда собирается меньшой сын Лукьян, с которым доживал век, и Дарья Степановна, подступив к нему совсем близко, удивленно заговорила:

— Да вы чо, папаня, аль уж позабыли, куда он собрался? В Буканку! — выкрикнула она, нагнувшись к самому уху старика.— Первенького Ивана искать!

— А пошто он тама? — спросил дед.

— Да вы чо, папаня? — Дарья Степановна даже всплеснула руками.— Чо с вами? Все уж позабыли? Да он же убитый, пер-венький-то, Ванюшка-то...— И она зарыдала.

— А-а!..— протянул дед.— Убитый? А кто его?

— Да белые, белые! О господи!

— А за што они его?

— Да ни за што! Беда с вами, батя! — Дарья Степановна опять нагнулась над стариком.— Упросили бы Лукьяна-то. Он ведь туда собрался! В Буканку! Могилу искать!

— Так с утра бы надо,— ответил дед вполне резонно.

— О господи! Вот и толкуй с ним!

— С утра-то мы сами себя не помнили,— заговорил Лукьян Силантьевич негромко, не отходя от телеги, и, стало быть, не для глухого отца.— Все как очумели от горя-то. Вот только сейчас я опомнился, одыбел немного.

Оглянувшись на ворота, он увидел нас у калитки.

— Убили нашего Ивана-то первого... Слыхали? — заговорил он с нами, подходя к воротам.— Да еще опосля безоружных сколько побили! Во, ребята, какие есть на свете душегубы! Ну и им того пе миновать! У нас еще один Иван есть. Он и за себя отвоюет, и за брата. А нужна будет подмога — меня крикнет, я помогу. Возьму вилы да пойду!

— Ты чо, отец, разошелся-то? — стесняясь перед нами за мужа, заговорила Дарья Степановна.— Чо про тебя люди скажут? Зашумел, ишь ты...