Зарницы красного лета

— Нет, ребята, все одно не подходите,— твердо ответил Лукьян Силантьевич.— Не обижайтесь, не привык я, чтобы на моем дворе или на моей пашне чужие люди робили. Такой у меня закон.

Дяде Павлу Гулько было трудно одному справляться с двумя пашнями — своей и нашей. Но и он, глядя на Елисеева, категорически отказался от помощи пленных.

— Вези-ка ты их к вдовам, у которых остались одни малые дети,— предложил Зырянов Рыбакову.— Самое верное дело. Или к себе: тоже пострадавший от золотопогонников, хоша и на той еще войне.

— Пусть ревком решает,— махнул рукой Рыбаков.— Поехали!

— Не обедали, чать?

— Да когда же?

— Тогда идите сюда, чем-нибудь покормим.

...Скирдование артелью шло слаженно, быстро и даже весело. Женщины и мы, мальчишки, возглавляемые Алешкой Зыряновым и Андрейкой Гулько, разбирали суслоны, загружали снопами телеги и подвозили их к местам, где обычно ставились зароды и устраивались тока. Мужики выкладывали зароды с особой тщательностью, пряча колосья внутрь, а вершили так, чтобы их не пролили любые осенние дожди,— обмолотить все хлеба засухо не было никакой надежды. От тяжелой работы вечером все так и валились с ног, но на зорьке, как ни пыли кости, все поднимались дружно, без всякой команды. Да еще радовались, что выдался такой урожай, что можно надорваться, пока уберешь его в закрома. Даже мы, мальчишки, увлеченные всеобщим азартом в работе, совершенно позабыли про все свои забавы. Иной раз за ужином, бывало, ложка вываливалась из рук.*-

В начале сентября начали обмолот, подбирая еще не убранные суслоны. Барабан небольшой молоти л очки с конным приводом то сыпал дробью, то захлебывался соломой, то выл впустую, совсем по-волчьи. Мужики толклись около молотилочки, подвозили к ней снопы, женщины отгребали полову, а мы, мальчишки, гоняли лошадей на приводе и нагребали в пудовки зерно.

Как только поднялась первая скирда свежей соломы, все мальчишки сделали в ней большие норы, похожие на логова. В одном из них поселились я, Федя и Васятка. На ночь мы за-делывалр1 лаз в свое логово соломой, и нам было в нем очень тепло. Мы радовались, что теперь чаще могли быть вместе, и, пока не морил нас сон, успевали обсудить разные дневные впечатления, неотложные дела. Утром кто-нибудь из мужчин подходил к нашим лазам и будил нас:

— Эй вы, засони, робить пора!

Но однажды спросонья я услышал голос отца. На секунду я усомнился, думая, что мне почудилось, по отец еще раз спросил:

— Где вы тут, ребятки? Эх, ясно море, вот упрятались!

Изо всех сил рванулся я из нашего логова. И вот радость-то:

у скирды отец, живой, здоровый, ясноглазый, только странная зеленоватая шинель, не виденная мною никогда, делала его немножко чужим.

— Маскировка у вас что надо,— похвалил отец.

— Ты совсем-совсем? — Я схватил его за руки.

— Да нет, сынок, ненадолго,— ответил отец, понимая, что огорчает меня.— Бегал по делам в Бутырки, от штаба. Ну и забежал па часок. Да ты не тужи, не тужи! Вот видишь — я живой...— Он решил напомнить мне о нашем прощальном разго-говоре у бани.— Я как заколдованный. И вообще все наши целы, хотя и здорово воевал*!. Одного Фильку немного поранили. Да вот Зайчика не стало.

— А где он? — вырвалось у меня с испугом.

— Его далеко видать было — вот беда,— с сожалением ответил отец.— Не годился он, сынок, для войны.

У меня навернулись слезы.

— Убили его?

— Мне тоже его жалко, да что поделаешь? Ладно хоть не мучился. Как упал, так и замер...

За завтраком, у костра, где собрались все соседи, отец рассказал о том, как был разбит батальон егерей Окунева в Мельникове. Он рассказывал о бое с такой живостью, с такой радостью и гордостью, что ему было совсем не до еды, хотя перед ним лежала его любимейшая молодая картошка. Он был даже возбужденнее, чем после первой встречи с Мамонтовым в начале восстания, и мне невольно подумалось, что всякой загадочности у отца, несмотря на его открытое лицо и открытое сердце, хоть отбавляй.

— Говорят, егеря вошли в Мельяиково с песней,— рассказывал он, и лицо его становилось все более ясноглазым, все более молодым.— С песней и до Солоновки, должно быть, думали дойти. Не тут-то было! Весь день партизаны да мельни-ковские мужики собирали и стаскивали этих песельников в ямы. За каждого нашего, убитого в Буканке, мы, считай, десятерых отправили на тот свет. Чуть не целый батальон! Ну и разжились хорошо: и винтовок добыли, и пулеметов, и патронов, и разного военного добра.

— Шинелыо-то не там ли разжился? — спросил Зырянов.

— Там! Целый обоз всякого имущества взяли!

— Шинель-то не наша. Тонковата. Продувать будет.

— У них ничего нашего нету. Все английское!

— Неужто все из-за морей доставлено?

— Все оттуда! Даже клозетная бумага!

— Это... какая же? Погоди-ка, это...

Отец расхохотался так заразительно, что и унялся-то с трудом. Утирая слезы, пояснил:

— Ну да, та самая...

— Тьфу, поганцы! Может, ты, Семен, шутишь?

— Да нет же, истинная правда!

— Ну дела-а! — заключил Зырянов.— Тьфу!