Зародыш мой видели очи Твои. История любви

Бедолага терпеливо слушал Мари-Софи. Усевшись на край кровати, она кормила его сваренной на воде кашей вперемешку с рассказами о своих подвигах. Когда она вошла в каморку с подносом, он изображал забытье. Несчастный собирался держаться на грани голодной смерти до тех пор, пока они не сдадутся и не пристрелят его, но девушке, видимо, был дан приказ пихать в него еду независимо от того, был он в сознании или нет. И Мари-Софи послушно усадила его, нацепила на него слюнявчик и принялась добросовестно перекладывать овсянку с тарелки ему в рот. Бедолага бессильно шевелил челюстями, стараясь растерять изо рта достаточно каши, чтобы убедить ее в том, что находился в другом мире. Он задавался вопросом, была ли эта абсурдная история, которую она ему рассказывала, частью данного ей задания? Возможно, в историю были вплетены секретные детали, призванные подтолкнуть его к неосторожным комментариям? К чему-нибудь столь же наивному, как: «Да? И она дала тебе выходной, чтобы встретиться с женихом?» (На допросах они превращали самые невинные его показания в доказательства международного заговора против непреложного воззрения Фюрера на действительность.) Однако, по мере развития повествования, он начал сомневаться в том, что ее рассказ был заучен наизусть и разыгрывался как спектакль – настолько он был непоследовательным и нелепым.

Закончив кормить бедолагу, Мари-Софи позвонила вниз и вынесла поднос с посудой в комнату номер двадцать три. Инхаберина была слишком рассерженной и вряд ли поверила, что ее супруг пытался вклиниться между Мари-Софи и Карлом. Но если мешать девушке ее возраста встречаться со своим суженым – не насилие, то что это вообще? Тогда одному Богу известно, что было у хозяина на уме! И хотя инхаберина терпеть не могла ни самого Карла, ни его визитов в гостиницу, сегодня она разрешила девушке отлучиться на час во время полдника. Правда, сама она посидеть с бедолагой не могла, так как вместе с супругом собиралась отправиться в окрестные деревни за яйцами, поэтому в то время, пока не будет Мари-Софи, над ним подежурит повариха.

Когда мальчишка пришел забирать поднос и они с ним нахохотались до изнеможения, Мари-Софи накропала короткое послание на салфетке, аккуратно сложила ее, нарисовала сверху свой значок – бабочку – и попросила мальчишку отнести записку Карлу. Это было легкое поручение и стоило недорого – один поцелуй в щеку.

Насвистывая под нос «Его имя – Вальдемар, и он просто вундербар!», Мари-Софи вернулась в пасторскую каморку к своему подопечному.

Теперь оставалось только ждать. Те двое должны явиться в полдень, чтобы получить отчет о состоянии бедолаги. Инхаберина обещала позаботиться о том, чтобы они разрешили оставить бедолагу под присмотром поварихи».

12

«Мари-Софи приоткрыла мансардное окошко, сняла с себя форменное платье горничной, разложила его на кровати и достала перламутровую шкатулку – та была спрятана под бельем на самой нижней полке шкафа. Ополоснув лицо водой, что клубилась паром из умывального тазика, девушка открыла шкатулку, вынула оттуда крохотный кусочек душистого мыла и осторожно размылила его между ладоней.

* * *

Те двое дали ей разрешение, когда заглянули к ним с бедолагой в пасторский тайник, хотя она ненароком чуть сама все не испортила. Они спросили ее – да, именно ее, потому что теперь она знала его лучше всех, – безопасно ли оставлять его на попечение поварихи?

Проведя ночь рядом с бедолагой, Мари-Софи почему-то решила, что теперь он останется с ними в гостинице навсегда, что теперь он был вроде старого Томаса, о котором кто угодно мог заботиться, – и она, вопреки своему внутреннему убеждению, ответила, что повариха никакой не новичок, когда речь идет об уходе за больными, что человеку, выхаживавшему раненных на полях сражений последней войны, уж точно не составит труда присмотреть за этим беднягой. (На самом же деле повариха презирала сестринское дело всеми фибрами своей души. Что это за «профессия» такая, говорила она, понятно из истории жизни Флоренс Найтингейл. «О да, она явно была слаба на передок, и уж понятно, какого цвета был ее светильник!»)

Отойдя в сторонку, двое с серьезным видом взялись обсуждать ее слова, и Мари-Софи стало не по себе. Она занервничала и принялась балаболить о «последней войне», будто стараясь убедить их, что с кухаркой все в порядке и что она знает, о чем говорит: «Да, в ту последнюю войну… Разве она не должна была быть последней?»

Тогда двое, стрельнув в ее сторону взглядами, в один голос спросили: «Что это ты о войне тут заладила?»