Зарра. Том 2

– Когда с одной стороны меня подстерегает рысь, а с другой медведь в лице жадных и голодных сельчан, безопаснее стать лицом к медведю. А рысь потом я и так голыми руками задушу! – мигая одним глазом, многозначительно посмотрел на Хасана.

– Не говори глупостей, Шархан! – выкрикнул Хасан за воротами. – Побойся бога! В этом сложном мире иногда судьба человека гоняет как перекати-поле. Ветер по своим правилам гоняет его по нагорью, пока не занесет в яму…

– Мой отец жил без вашего бога! И я обойдусь без него. Уверяю тебя, в первую очередь тебя закатят в овраг, откуда нет выхода! Все! Спектакль закончен, занавес приспущен, зрители расходятся.

Хасан был настолько раздосадован, что не заметил, как перед ним и аксакалом Шахбаном на коленях стоит мать Шархана. Она просит, чтобы они зашли к ним домой на стакан чая. Она из окна дома увидела, как ее непутевый сын у себя во дворе поносит уважаемых в селении людей. Она выбежала во двор, но опередить своего безумного сына не успела: он так распоясался в своей ярости, что успел смертельно оскорбить и выставить гостей за ворота.

– Шархан, сын осла! Ты зачем обижаешь уважаемых людей? – стала причитать мать. – Сто лет представитель рода Исина не переступал порога нашего дома. Это явился не Хасан, а святой ангел в его облике! Догоняй, извинись, зови их обратно, в наш дом. Это будет началом примирения многовековой вражды двух родов! Ведь Хасан с аксакалом Шахбаном для этого и переступил порог нашего дома. Умоляю тебя, сын, верни их! Дай им зажечь факел мира между родами! – заплакала мать.

– Все уважаемые люди его рода на кладбище и в темных ямах давно кормят червей. А этот, длиннорясый, что-то долго задержался среди правильных людей! Не пора ли отправить его к праотцам! – распалился Шархан. – Веревка по тебе вьется, Хасан, шею свою береги… Жену твою… – вдруг запнулся Шархан и подозрительно посмотрел по сторонам. – Все руки тебе вырву!.. Собрался вброд перейти через речку, думаешь, как бы ноги не замочить…

– Закисшее молоко поднимается, выталкивает через край кадки сметану с творогом, в кадке остается одна сыворотка! – так Хасан за воротами Шархана успокаивал аксакала Шахбана.

* * *

Последние двадцать лет Шархан знал только одно – чувство ярости. Он обладал нисколько яростью, а нечто огромным, живым, пульсирующим внутри веществом, источающим яд. Он вытравил его душу, души всех, кто находился рядом с ним. Он искоренил из его сердца все, что когда-то у него там теплилось: любовь, слезы, радости встреч, горе расставаний. А теперь в его душе ничего не осталось, кроме яда, ярости, кроме всеобъемлющего раздражения и ненависти ко всем. Шархан был на грани истерики и нервного срыва. От него в жизни доставалось всем: жене, матери, близким, друзьям, соседям, сельчанам.

Он терпеть не мог непослушания, непочтения к своей персоне. За элементарное отступление от правил, установленных им дома, на работе, страшно наказывал. За малейшее отступление от его правил начинал истошно кричать, осыпать отступника проклятиями, часто к нему прикладывал руку. Ему все равно, кому эти проклятия предназначались – в ярости все сливалось в огромный багровый ком. А она, настаиваясь, созревая, наливалась отравленной жидкостью до такой степени, что в одно время с треском лопалась. Этот гнойный пузырь вместе с желчью выплескивался из него на членов семьи, друзей, знакомых, незнакомых. Он, видимо, не понимал, не хотел понять, что к близким, друзьям надо относиться бережно, с любовью. Его не волновало, кого он оскорбляет: молодого человека, старого, уважаемого представителя общества, друга или врага. Он не хотел осознавать, что все они одинаково страдают от нанесенной им обиды… Нет, Шархан это понимал, но не хватало выдержки останавливаться там, где надо было останавливаться. Как сегодня это случилось с Хасаном и Шахбаном. Эта привычка давно стала его второй натурой. Он понимал, что его терпение на исходе, понимал, пора останавливаться, но как? Дай проснуться в нем капле желчи, она накапливалась до такой степени, что элементарная мелочь выводила его из равновесия. И он приходил в такое состояние, что в это время все морские штурмы, бури, ураганы, сели в горах перед его яростью становились мелочными, капризами природы.

Каждое утро Шархан просыпался с чувством разочарования и досады – ему так не хотелось возвращаться к реалиям жизни. Сны стали единственной его отрадой. Утром с трудом вылезал из-под одеяла, не всегда умывался, завтракал. Седлал коня и спешно отправлялся на встречу к друзьям, к таким, как он, на ходу повторяя одно и то же слово: «Ненавижу!», «Ненавижу!». Этот бесконечный лепет со временем стал звучать, как молитва-заклинание, доводя его иногда до безумного экстаза. Он кипел, бушевал, презирал всех и вся вокруг. Остервенело орал, доводил до слез жену, мать, до истерики – сына, а потом сам валился на тулуп у печки почти без сознания. В таком состоянии Шархан физически ощущал летаргический сон, в который иногда он впадал…

* * *