Зарубежная повесть

— Не кажется ли вам, что на данном этапе событий мы все так или иначе уже несколько обесчещены?

— Армия — это своего рода мистическое тело. Я же всего только личность. Через несколько часов я перестаю быть военнослужащим. А кроме того, я навсегда и непоправимо — негр. Полковник подготовил алиби для себя и для армии. Я попал в западню…

— Не будьте таким пессимистом. Возможно, наши солдаты найдут бомбу не позже чем через полчаса…

— В таком огромном городе?

— В мире все случается, даже хорошее… — Отеческим жестом он взял лейтенанта под локоть и повел его к лестнице.

~~~

Теперь они шагали по узкому каменному коридору подвала, освещенному желтоватым светом тусклых электрических лампочек, которые через определенные промежутки свисали со сводчатого потолка. У лейтенанта было такое ощущение, что он попал в катакомбы. По обеим сторонам тянулись двери камер, где в эпоху последних европейских завоевателей содержались преступники, ожидавшие суда.

Навстречу им вышел офицер. Он нес в руке черный чемоданчик.

Это был капитан медицинской службы — лейтенант за последние пять месяцев не раз встречался с ним в деревнях этой и других провинций. Они были и соседями по номерам в «Старом свете».

— Пленный готов для допроса, — произнес капитан слегка гнусавым голосом. — Пуля попала в левое бедро, он потерял много крови, но рана не тяжелая.

— Сколько ему лет? — поинтересовался лейтенант.

— Девятнадцать.

— Такой молодой?

Майор пожал плечами:

— Иногда у меня создается впечатление, что мы воюем против армии детей и подростков.

Все трое молча зашагали дальше по коридору к камере, где должен был состояться допрос. Покусывая мундштук погасшей трубки, майор думал о том, что идет сейчас между двумя невротиками — их можно распознать невооруженным глазом. Справа от него беспокойный кентавр, наполовину негр, наполовину белый, вечный пленник своей кожи, и из его поведения нетрудно сделать вывод, что он страстно хотел бы сойти за белого… Слева от него еврей, бледный и взволнованный, как приговоренный к смерти, которого на рассвете тюремщики поволокут на электрический стул. Впрочем, внутренние часы этого мятущегося интеллигента, кажется, постоянно отбивают роковой час его жизни…

Они остановились у двери предпоследней камеры.

— Ну хорошо, — сказал майор, — тут я покидаю вас. Мне надо вернуться к себе в кабинет и ждать там, чем кончатся recherches de la bombe perdue[8], — улыбнулся он, глядя на врача, который, по его мнению, мог оценить этот каламбур. — Доктор, не уходите слишком далеко, вы можете тут понадобиться. Пентатол натрия у вас с собой? Отлично. Лейтенант, как только добьетесь признания, немедленно позвоните мне, чтобы наш специальный отряд успел ее обезвредить. — Он взглянул на часы. — Двенадцать тридцать пять. Желаю успеха, ребята!

Майор повернулся и ушел. Он не сомневался, что допрос окажется безрезультатным. Пустая формальность! Он знал, какого рода людям противник поручает террористические акты. Прирожденным самоубийцам. Он не сомневался, что не пройдет и трех часов, как где-нибудь в городе взорвется еще одна бомба, ранит и искалечит людей, разрушит здания. И она будет не последней. Трагическая пантомима будет продолжаться.

Он подумал о жене и матери и представил их рядом с собой. Не похож ли он на сандвич — толстый кусок уже подпорченной ветчины между двумя ломтями домашнего хлеба?

~~~

Лейтенант вошел в камеру. К прежнему запаху сырости и плесени тут прибавились новые: запах человеческого пота, смешанный с запахом сигарного дыма.

Пленник сидел на стуле в углу камеры, освещенной так же скудно, как и коридор.

Туземец был таким щуплым и маленьким, что лейтенант даже подумал невольно, что перед ним пятнадцатилетний мальчик.

— Это и есть террорист? — спросил он у стоящего посреди камеры могучего детины, физиономию которого еще не успел разглядеть. Хрипловатый голос ответил с типично южной ленивой оттяжкой:

— Так же точно, как дважды два четыре.

— Но ведь он еще совсем ребенок!

— Не заблуждайтесь. Эти ребятишки как скорпионы: маленькие, но ядовитые. Вот погодите, сами убедитесь.

Лейтенант подошел к юноше и стал рассматривать его, испытывая стеснение, которое его совершенно обезоруживало. Пленник был бос и обнажен до пояса. На нем остались только испачканные брюки серовато-черного цвета. Левая штанина была сверху разрезана, под ней белел бинт. Покрытые синяками руки были такими же худыми, как и ноги. Под лимонно-желтой, блестевшей от пота кожей четко выступали ребра и лопатки. Следы сажи чернели на щеках, как неразборчивые письмена. Лейтенант продолжал рассматривать пленника с каким-то болезненным интересом, который сам не сумел бы себе объяснить. На шее юноши билась сонная артерия. (В его памяти всплыл образ из его университетских лет. Профессор на лекции объясняет: «Синестезия — это специальный термин, обозначающий нашу физическую чувственность, то есть совокупность ощущений, исходящих от мышц, кишечника, суставов, сухожилии и других частей нашего тела».)