Зарубежные письма

Русская классика XIX века знала только такого немца — мыслителя, мечтателя. Она воспела «туманную Германию» в лице геттингенского студента, философского спорщика с кудрями до плеч — у Пушкина; в лице одинокого старика музыканта, излившего душу свою в гениальных звуках, — у Тургенева; в лице охваченного гением Гегеля молодого Белинского и революционной гегельянской молодежи. И наконец, мы услышали от Ленина про мыслящий рабочий класс Германии как лучший в мире. Мне кажется, именно дар мышления, создавший Фауста, где красота рождается из мысли, а мысль становится стержнем человеческого стремления и слово, этот концентрат мысли, делается синонимом действия, а действие переходит в формулу свободы:

Кто трудится, вечно стремясь,
Того ожидает свобода[152]

, —

мне кажется, именно этот дар мышления, возврат к своей прирожденной черте характера, помог восточным немцам в ГДР понять и принять социализм.

Есть разные способы пережить урок, данный историей. Можно, не раздумывая, набрать в легкие старого воздуха и снова кинуться на пройденный путь, расчищая его кулаками, зубами, ненавистью, местью, застарелой привычкой, — это путь реваншизма. Но можно, приняв свой стыд и пораженье, найти в полученном уроке новый нравственный путь к победе. Этот высокий путь связан не только с совестью, но и с мышленьем. Немцы в ГДР не только приняли, они осознали его. Империализм, крупная буржуазия, убиение мысли в народе привели страну к гибели, позорному, черному клейму варварства. Значит, руководить народом может только новая сила, рабоче-крестьянская власть.

Этому возврату к сознанью помогла как будто сама история. В ГДР оказались крупнейшие центры немецкой духовной культуры: Лейпциг — с его царством книги и книгопечатанья и с типографией, где был выпущен первый номер ленинской «Искры»; Эйзенах — с отчим домом Баха и с революционным музеем создания немецкой социал-демократической партии; Эрфурт — с его знаменитыми цветочными плантациями для всей страны и со следами восстания 1848 года; Виттенберг — город Лютера, молотом разбившего авторитет папства, и Вартбург, где в каменной келье замка Лютер перевел на немецкий язык Библию; Дрезден — с его мировой картинной галереей и с электронной промышленностью; Веймар — овеянный бессмертием Гёте, Шиллера, Гердера и — с Бухенвальдом под боком, напоминающим вечной памятью о пережитом духовном падении; Иена — вошедшая своим именем в мировую фирму точных научных инструментов Карла Цейса, удивительную фирму, где свыше ста лет назад мастер-предприниматель-купец впервые связал творческой связью производство с наукой; Росток — с его верфями, выходом в море и кафедрой в университете, где…

Но тут я опять не могу удержаться от символики, опережающей всякое искусство. Читатель помнит, как в Западной Германии выпущено было в широкий мир прославленное средство для обезболивания родов — и как это средство наполнило мир несчастными калеками детьми, изуродованными, изувеченными еще во чреве матери. Так вот, почти в то же время группой ученых в университете Ростока изучалась методика и создавались средства для прибавки здоровья, облегчения жизни и развития работоспособности у детей, рожденных с психическими и физическими дефектами. Работы профессора Гёльница в этой области считаются передовыми в мире, и к нему ездят на стажировку студенты из многих стран…

Я не перечислила и десятой доли гуманитарного содержания городов, с какими встречаются нынче путешественники по ГДР. Но главное, о чем надо тут поведать читателю, это не совсем обычная, верней, совсем необычная реформа средней и высшей школы, происшедшая и все еще происходящая в этой думающей республике.

2

Необычной я назвала школьную реформу в ГДР, потому что началась она, в сущности, не с самой школы, а с той интенсивной деятельности, какая поставила ГДР на девятое место в мире по выпуску валовой продукции. Сперва, разумеется, проведена была профилактика: сняты нацистские учителя, подготовлены новые, преимущественно из рабочих и крестьян, изъяты старые учебники. Но в ходе замены старого новым обнаружилось, что изгоняются из школ, особенно из высших, не только нацистские наслоения. С ними вместе стали попадать под метлу и все остатки старого, цепкого средневековья, незаметно, как пыль в углах, еще ютившегося в университетах и колледжах.

Мне пришлось перевидать множество университетов в старой Европе, начиная с Оксфордского и кончая Болонским, и всюду — в латинских названиях, в старинных обрядах, в старинных стенах и зарешеченных окнах, в упрямом распределении наук, в их классификации, в самих звучаниях слов «аула», «факультет» — чувствовалась какая-то закоренелая, непобедимая старина, держащая ваше воображение цепкой пятерней даже своими нелепостями, как держит иных снобов своею «стильностью» старая мебель красного дерева, при всем ее громоздком неудобстве… А жизнь рвется в окна обветшалых массив-пых стен.