Зарубежные письма

Ярмарка — Messe, Fiera — совсем другое дело. Это стариннейшее человеческое предприятие, дитя перекрестков, больших дорог и городских площадей, издавна служивших рынками. Ярмарка — место торговли, куда едут не только смотреть, но и щупать, пробовать, проверять, покупать. Она имеет свою периодическую дату, свои часы в году. Свое постоянное место с многолетними рядами и зданиями, как на знаменитой русской Нижегородской. Свой пульс, замирающий до срока, но начинающий биться в свое время. А пульс Лейпцигской ярмарки, известной торговому люду уже восемьсот четыре года (она родилась в 1165 году!), бьется аккуратно два раза в год, воспой и осенью, и мы попали как раз на весеннюю, юбилейную, поскольку Германской Демократической Республике в этом году исполняется двадцать лет.

Но есть кое-что одинаковое и на выставках и на ярмарках. Я люблю это одинаковое прочной любовью человека пера. Потому что пас, людей пера (или, как пишут французы, людей буквы), это возносит над покупающими и продающими, как-то по-особому заинтересованно, давая почувствовать высокую магию нашей профессии. Одинаковы и на выставках и на ярмарках так называемые пресс-центры. Вступая в их хлопотливое, лишенное всякого эгоизма царство, вы ощущаете себя членом великой шестой державы. Тут все — для вас. Длинные столы, заваленные информацией; стойки с газетами (каких душа пожелает!); телефоны, телексы, своя почта, свой клуб, своя столовая, свои стенограммы на всех языках — и воздух, особый воздух человеческого любознания и самой самоотверженной, самой смелой профессии в мире — профессии журналиста, газетчика, фиксатора человеческого бытия на бумаге, в слове. Тут мне, конечно, замечание сделает редактор: а желтая, черная, гангстеровская капиталистическая пресса? Но в каждой профессии есть подонки. Я говорю сейчас не о направлении труда. Я говорю о психологии, общей для тех, кто охвачен бескорыстным интересом познания, кто жадно в оба уха внимает, жадно в оба глаза впивается, а пальцы уже вынули потрепанный блокнот, и карандаш уже зачесался в руке для творческой отдачи узнанного… И вот я в лейпцигском пресс-центре, в знакомой родной обстановке жадного бескорыстия, где, впрочем, вражеской прессы почти нет, она не ощутима в общей атмосфере доброго социалистического товарищества.

После серьезного и немного сумрачного Берлина Лейпциг, куда мы приехали на машине, кажется маленьким Парижем. Въехав в нарядный, праздничный город, где все в каком-то непрерывном, выплеснувшемся из домов на улицу ярмарочном движении, в первые часы почти и не разглядишь его, нервно ища, куда бы всунуть носом свою машину. Все переполнено, стоянки забиты, автомобили всех стран и марок верещат, жужжат, как полчище жуков. И, только устроив в какой-то щели свою «Волгу», вы начинаете оглядываться и сразу узнаете милый, старый, знакомый Лейпциг. Город, где Гёте учился отвыкать от родного «плятдёйча» и привыкать к более утонченной саксонской речи, где в знаменитом погребке Ауэрбаха сотворил свое сатанинское чудо Мефистофель. И город, куда шесть раз наезжал Ленин, где впервые появилась на немецком языке его работа о разногласиях в русской социал-демократической партии (1912) и где в маленькой окраинной типографии был напечатай первый помер ленинской «Искры».

Вы узнаете его потому, что принятый здесь принцип восстановления города после разрушений войны прежде всего реставрационный: старинную прелесть средневековых построек, готику, центральную площадь с ее домами-пряниками во всем их музейном своеобразии отстроили так, как были они до войны, а задуманные ультрамодернистически здания, например университет, растут на стороне, оттеняя их своей великолепной современностью. К пресс-центру мы добрались через старую площадь, сразу увидев и старинную церковь св. Томаса, где много лет служил скромным органистом Бах, и две статуи у входа в переполненный людьми кабачок Ауэрбаха, все так же зазывающие посетителей.