Защита Ковача

«Станет руки распускать – закричу», – решила Марьяша. Народу вокруг еще много, кое-кто на выселки этой же кустистой пустошью шагает.

«Во-он за теми кусточками» оказалось понятием растяжимым. Миновали вроде бы те кусточки, оказалось: «да вон же полянка за деревьями виднеется, там и лежат», и пришлось еще шагать и шагать.

Книги на полянке не лежали. И даже коптильной ямы там не было. Зато лежало на траве расстеленное покрывало и на нем две подушки, неровно сшитые и набитые сеном.

Марьяша обернулась к Проне, уже открыв рот, чтобы высказать все, что думает, – да так и замерла с раскрытым ртом.

Похотливый кобелина успел спустить портки, одним движением распустив на них завязку. И Марьяша поняла, что уродство после Трындеца у Прони проявилось, да только он скрывает, прячет его. Отчего у Прони не заживаются жены, поняла тоже.

На Марьяшу нацелился, чуть не упираясь ей в живот, детородный орган чудовищных размеров. С руку до локтя, а то подлиннее, а на конце несоразмерно толстый, покрытый какими-то шишками, наростами, даже на вид шершавыми.

Не то чтобы она была великим знатоком мужских достоинств, но случалось и купаться с парнями, пока мать не запретила, и другие оказии выпадали увидеть…

– Нравится? – спросил Проня с неподдельной гордостью. – Твой будет. Поняла, дура, от чего отказывалась?

Она не стала втягиваться в диспут об увиденном, молча попыталась сбежать. И не догнал бы Проня, со спущенными портками не особо побегаешь, да больно уж близко к ней стоял. Успел схватить за плечо, опрокинуть. Марьяша рухнула на покрывало, угодив головой мимо подушек. Проня, пыхтя, навалился сверху, коленями раздвинул ей ноги. К запахам перегара и одеколона теперь присоединился запах пота и чего-то еще мерзкого…

Попыталась крикнуть – губы тотчас же притиснула ладонь. Попыталась укусить ее – ладонь на миг отлипла и тут же прилетел кулак, разбил в кровь губы. Ладонь вернулась на место, а Проня прошипел:

– Еще куснешь, все зубы вышибу.

Она мычала носом, и ей казалось, что получается громко, но сама понимала: никто не услышит и не поможет. А даже и услышит, все равно не поможет. Эка невидаль, девку дерут не совсем по согласию. Пустяки, дело житейское. К Судье с жалобами на изнасилования давно перестали обращаться, а поначалу-то он прописывал всем жалобщицам пяток плетей с формулировкой: если сучка не захочет, на нее кобель не вскочит…

Возможно, с кем другим она смирилась бы и потерпела, но понимала: кошмарный Пронин агрегат все раздерет внутри, изуродует. Понимала и продолжала сопротивляться, пыталась выскользнуть из-под насильника, но силы были слишком неравны. Даже ладонь от лица двумя руками отлепить не удалось.

– Да ты расслабься, сучка, расслабься… – пыхтел в лицо Проня перегаром, одеколоном и потом.

Дело у него не заладилось… Подол-то он задрал, и ветхое исподнее порвал в клочья, и орудие было в полной боевой, да только никак не удавалось его запихать.

Она воспользовалась заминкой и попыталась дотянуться до Лизки. Вдруг та рядом, вдруг спасет, как в тот раз? Ворвалась к сестре в голову, плюнув на обычную свою деликатность, – и тут же поняла, что Лизка ей не поможет…

И завопила что есть мочи. Не голосом завопила, понятное дело, – ладонь оставалась на разбитых губах. Заорала мысленно, ни к кому конкретно не обращаясь с призывом о помощи, вернее, обращаясь ко всем разом.

И все закончилось.

Исчезла навалившаяся тяжесть, коктейль из пота, одеколона и перегара не терзал больше обоняние.

Глаза были полны слез, и Марьяша не сразу разглядела, что Проня никуда не исчез, что повис в воздухе, словно бы подвешенный на колодезном журавле. Но то был не журавль, то был Боба… Ухватил насильника за шкирятник, держал на вытянутой руке без малейшей натуги. Другая рука, сжатая в кулак с приличную тыкву размером, методично била Проню по лицу. Лупцевал его Боба неторопливо, сосредоточенно – и никак не проявлял эмоций, на лице застыло серьезное и задумчивое выражение. Как будто детинушка колол дрова, отрабатывая пироги Матрены.

Лежал бы Проня на земле, или стоял бы, прислонившись к стене, – тут бы и сказочке конец. Но он болтался в воздухе, и это несколько смягчало силу ударов. Однако и без того кровавое месиво мало чем напоминало человеческое лицо.

– Хватит с него, убьешь, – сказала Марьяша, мстительно выждав некоторое время.

Жестоким Боба не был, чужие мучения никакого удовольствия ему не доставляли. Однако абстрактного сострадания к чужим не испытывал и незнакомцев не жалел, за сегодняшней жестокой казнью наблюдал с любопытством, но без особых эмоций. При своей чудовищной силе мог запросто убить или покалечить, рассудив невеликим разумом, что человек заслуживает наказания. Либо вступившись за тех, кого считал своими. Либо по просьбе кого-то, если относился к просившему с любовью или уважением.

После слов Марьяши Боба ударил еще разок и оглядел дело рук своих. Окровавленная тушка признаков жизни не подавала. Удовлетворенно кивнув, Боба поднатужился – и Проня отправился в свободный полет, вломился в кусты на противоположном краю поляны и исчез из вида.