Защита Ковача

Она не видела ничего, но чувствовала, как рядом появилось нечто – страшное, огненное, и теперь уже не просто выжигающее глаза, – но испепелившее всю ее до костей, и сами кости тоже сгорели, распались на кучки ничем не связанных атомов и исчезли. Осталась лишь боль – хотя болеть вроде было нечему, но корчащийся сгусток боли, бывший некогда Лизой, выл и метался в море огня…

Казалось, что она угодила в самый центр шаровой молнии или звездного протуберанца – но Лиза не знала таких слов и понятий, она сейчас не знала ничего, кроме дикой боли, и боль стала для нее всем.

Потом боль закончилась. Нет, не так… Боль осталась, но то была другая боль, боль с маленькой буквы. Так болит зуб, когда лечащий без анестезии стоматолог-садист прекратит терзать его своим инструментом. Так болит культя после ампутации без наркоза. Любой, кто знает толк в боли, любой, кто подыхал от нее, но все же остался жив, подтвердит: боль терпимая после нестерпимой – это боль-отдохновение, боль-счастье.

Лиза в такие тонкости не вдавалась… Но поняла: ей не больно… почти… и левой рукой снова управляет она, а в руке зажат скальпель, воткнутый в брюхо мобиля.

Все относительно, все субъективно… Для Лехи Груздя краткий миг «пересменки» растянулся в вечность. Вечность – немалый срок, и использовал этот срок он для многого.

Он отпустил правую руку Лизы, прекратил прикладывать к ней даже малейшие усилия. Что толку упрямиться и продолжать прием, эффективность которого нулевая?

Он понял, что учили его рукопашке люди, не петрящие в своем деле, и будь обучение платным, стоило бы потребовать деньги назад.

Он сообразил, что рана не опасная и нанесена – вот уж повезло! – инструментом, разрезающим ткани организма самым щадящим способом, с наименьшими повреждениями.

Он прикинул траекторию своих передвижений в пространстве в ближайшем будущем: пульт дежурного по уровню – лифт – медчасть на минус шестом (настоящая, не для мобилей).

Наконец, он попытался отбросить чужую руку, апатично и безвольно сжимавшую скальпель, и вытащить проклятую железку из своего живота.

Последний (но главный!) пункт Груздь выполнить не успел. Опоздал совсем чуть-чуть, «пересменка» завершилась. Вечность – немалый срок, но и ее надо расходовать с умом и начинать с главного. Особенно если вечность субъективная.

Рука со скальпелем стремительно рванулась вверх, одним движением вскрыв Груздю брюхо – словно рыбак потрошил пойманную рыбу или мясник – зарезанную свинью.

* * *

На Лизу мобиль не смотрел. Он пятился от нее маленькими шажочками и уставился на свое пузо, где протянулся бритвенно-тонкий разрез, почти вертикальный, лишь в верхней части слегка отклоняющийся вправо. Крови не было видно, и Лизе показалось в первый момент, что она как-то умудрилась облажаться, вскрыть одну лишь пятнистую форму. Но тут же поняла, что ошиблась – сейчас ошиблась, а резала как надо. Вернее, потрошила.

Края разреза набухли красным, и Груздь тут же вцепился в живот руками, стиснул, сдавил изо всех сил, словно действительно мог удержать в себе и кровь, и жизнь.

Эффект получился обратный… Наружу выпали розово-серые загогулины, повисли до пола. Лиза умудрилась одним ударом нанести две раны, – скальпель, натолкнувшись на брючный ремешок, подпрыгнул, лезвие выскочило наружу, рассекая над ремнем одну лишь форму, но тотчас же заглубилось вновь и резало дальше без помех до самых ребер. Сдавив со всей дурной силы верхнюю рану, Груздь просто-напросто выдавил часть своей требухи через нижнюю.

Отступать стало некуда. Груздь уперся спиной в дверь. Лицо было белое-белое, а лоб (особенно припухлая его часть) побагровел и налился кровью. Рот широко распахнулся, но ни звука оттуда не вылетало. Одновременно мобиль сползал по двери – медленно, едва заметно, – а затем, словно количество перешло в качество, резко шлепнулся на задницу.