«Засланные казачки». Самозванцы из будущего

Он только сейчас стал принимать настоящее за действительную жизнь, а не за тот бесконечный кошмарный сон, которым она показалась поначалу. Душа продолжала невыносимо страдать от ощущения, что никогда больше не увидит прежнего мира, не обнимет маму и отца. Да и деда с бабушкой тоже не обнимет, ибо не родились они еще – а прадедушки не только фотографий не видел, но даже отчество запамятовал – убили его на Великой Отечественной войне.

Жалко, что не растянется на диване перед телевизором, не погоняет всяких стрелялок на компьютере, коими увлекался. Да пивка с дружками не тяпнет под чипсы и веселые разговоры про жизнь бедовую да развлечения разные. Одно только хорошо – хоть женских задниц, извивающихся на шесте, больше видеть не будет – за год работы в стриптиз-баре они ему до тошноты приелись.

Обрыдло до тошноты!

Вот только одна пустота его ждет впереди, без денег и дома. И если положить руку на сердце, то и без просвета…

Командир комендантского взвода 269-го полка 90-й бригады 30-й стрелковой дивизии Пахом Ермолаев

Никогда еще в жизни комвзвода не чувствовал себя так омерзительно. Его везли несколько дней как бурдюк, положив поперек седла и связав руки с ногами под животом лошади.

Первые часы он старался приподнимать голову, запоминая дорогу. Но все эти сопки, покрытые лесами, да высокие горы, что с ними иногда чередовались, покрытые играющей солнечными бликами ледяной коростой, вскоре стали казаться ему на одно лицо, будто казачий отряд начал ходить по замкнутому кругу.

Не сбежишь никак, даже если сильно захочешь – к концу первого дня пути все тело одеревенело, и на ночном привале Пахом просто рухнул в черную пучину беспамятного сна.

А на второй день ни сил, ни любопытства уже не осталось – Ермолаев в полном отупении смотрел на проплывающие под брюхом лошади снег и камни и слушал редкие людские голоса да цокот копыт. Слушал, но уже не слышал – все звуки слились в одну сплошную череду, сопровождаемые дуновениями ветра.

Третий и четвертый день показались ему нескончаемым, тяжким и чрезвычайно болезненным сном, в котором его подвергли всем мыслимым физическим страданиям – и если бы через каждые два часа не делали остановку для краткого отдыха и отправления физиологических потребностей, то он бы сошел с ума.

Впрочем, казаки голодом его не морили, кормили тем же кулешом, что варили себе ночью – так что утром и вечером хлебали горячего, а днем перекусывали в седле хлебом и мясом, давая и ему кусок.

Пахом не отказывался, знал, что силы могут понадобиться в любую минуту, надеясь или на побег, или на то, что казачня попадет в засаду, и ему, опять же, удастся сбежать в суматохе. Но только теперь все его жгучие желания покрылись пеплом…

– Приехали, ваше красное благородие!

Руки под брюхом лошади развязали и спихнули его из седла – тело упало как куль, но боли он не почувствовал, настолько оно уже стало нечувствительным. Он только смог поднять голову и осмотреться кругом, с пронзительной тоской ощущая безнадежность.

Действительно, приехали!

«Так вот где их главное стойбище, с которого в набеги уходят!» – Пахом видел перед собой небольшое таежное сельцо, в два десятка строений. Хорошо казачня устроилась, с бабами и детишками, скотины много. И дома крепкие с амбарами поставили, всерьез и надолго поселились, даже небольшая часовенка имелась.

Хорошо устроилась, сволота белая!

Глава восьмая. Александр Пасюк

Короткоствольный револьвер чуть дернулся в руке, но вот сам выстрел негромко грохнул, выплюнув струю газа. Пасюк тут же отпрыгнул за дверь и ее за ним немедленно захлопнули.

Внутри старого маленького зимовья остались двое казаков добровольцев с есаулом Шубиным во главе – атаман хотел на личном опыте убедиться в зловредности этой гадости, не поверив, что маленький снаряженный патрон способен причинить многие неприятности. Мол, на германской войне сотни громоздких баллонов вдоль фронта устанавливали, попутного ветра дожидались, да разом целые облака газа пускали на врага, а тут какая-то совсем махонькая фигулька.

– Сейчас станичники выскочат наружу, долго не высидят, эта дрянь глаза проедает! – голосом знатока произнес Александр, когда-то по ошибке выстреливший из этого револьвера у себя в подъезде. Жильцы потом долго обижались, в милицию затаскали, даже в суд хотели обращаться. Хорошо, что летом дело было, окна быстро раскрыли и проветрили.

Хрясь!

Дверь отлетела в сторону, выбитая могучим богатырским пинком. Затем наружу вывалилась вся троица волонтеров-естествоиспытателей, в слезах и соплях, с матами в его адрес, с воплями и криками, очень сильно недовольных ходом эксперимента.

– Раскудыть!

– Глаза не трите, глаза!