Засланный казачок

Еще прежде, когда она знакомилась с этой тетрадкой в архиве, Юля обратила внимание, что в ней не хватает выдранных кем-то либо выпавших из-за проржавевших скрепок листов (прошнурована тетрадь была уже здесь, в архиве). Их, этих листов, как она сообразила, не было уже в ту пору, когда с записями, которые неизвестно какими путями приплыли к ним в руки, знакомились чекисты из вновь созданного УМГБ СССР по Калининграду и области. Поэтому можно сказать, что данный исторический документ, попавший на хранение в облархив, неполон… Его начальные страницы, по-видимому, безвозвратно потеряны.

Что же касается жанра этих записок, то Юлия Поплавская, прочтя первые страницы, определила его так: "Из нашего проклятого далека…"

Страницы 1, 2 и 3, которые Юля просмотрела еще в облархиве, содержали записи, сделанные убористым мужским почерком. Человек этот, никак не обозначивший себя даже инициалами, явно экономил бумагу и карандаш. В архиве Юля пользовалась увеличительной лупой, но смогла разобрать написанное лишь потому, что факты и сведения, которые решил записать неизвестный ей очевидец, ей в основном уже были известны по многочисленным публикациям, отражающим тему холокоста в целом и драматическую историю еврейского гетто в Вильнюсе в частности…

Здесь на этих трех страничках были перечислены изуверские приказы немецких оккупационных властей, касающиеся восьмидесятитысячного еврейского населения города Вильно (Вильнюса) в период с начала оккупации, то есть с конца июня 1941 года и по май 1943-го включительно: вероятнее всего, записи эти как раз и делались где-то в конце мая или начале июня сорок третьего года. Во всяком случае, не позднее начала августа, когда часть трудоспособного мужского населения из вильнюсского гетто — из числа уцелевших к тому времени — была вывезена вагонами в эстонские лагеря. И уж точно, что до сентября, когда в гетто стали возводить баррикады и ожесточилось сопротивление немцам и их местным пособникам, потому что эти события непременно нашли бы свое отражение в записях очевидца.

Евреям запрещалось ходить по городу до шести вечера — как будто днем им позволялось ходить по большинству улиц Вильно или любого другого города, — запрещалось пользоваться тротуаром, а передвигаться можно было лишь по мостовой, поодиночке, гуськом, запрещалось разговаривать по телефону и слушать радио, вообще запрещалось разговаривать с неевреями, запрещалось появляться даже в гетто без "латок", размеры и порядок размещения которых менялся очень часто, так что не уследишь, запрещалось отмечать религиозные праздники, вообще что-либо "отмечать", а еврейским женщинам было запрещено в гетто рожать.

За нарушение любого из этих изуверских приказов полагался расстрел.

А если кто-то и не нарушает приказов "сверхчеловеков" или же попросту пытается пересидеть бурю в подполах, убежищах, ямах, в так называемых "малинах", то и таких ничто не спасет: их ждет массовая акция в Понарах или убийство на месте, в самом гетто или за его пределами.

В конце этого зловещего перечня, который здесь был далеко не полон — ни один современник тех драматичных событий не мог, конечно, знать всего, — приводится подслушанное кем-то из работавших при гестапо людей высказывание высших немецких чинов, каждый из которых был нацелен верхушкой рейха на "окончательное решение еврейского вопроса": "Поскольку виленские евреи являются самыми опасными в мире, их следует уничтожить целиком, до единого человека… в противном случае конечная цель может оказаться недостигнутой…"

Четвертая же и все последующие страницы были написаны другой личностью, молодой женщиной, которая, впрочем, тоже не обозначила себя на страницах этого "дневника" полным именем или хотя бы инициалами.

И начиналась каждая из этих тетрадных страничек, копии которых сейчас Юля пыталась прочесть при свете свечи, всегда одинаково:

"ПУСТЬ ЭТА ЗЕМЛЯ АДА БУДЕТ ПРОКЛЯТА НАВСЕГДА!"

Глава 21 БЕЙ ДУРАКА, НЕ ЖАЛЕЙ КУЛАКА

Мажонас приехал на квартиру к Стасу в начале второго ночи.

Кажется, он был зол как черт.

Хотя Римас, судя по аромату, который он принес с собой в квартиру, истратил на себя не менее половины флакона одеколона, от него все равно ощутимо попахивало паленым. Нестеров уже в прихожей внимательно присмотрелся к напарнику. Ссадина на подбородке, чуть ниже левой скулы, которую тот заработал, прикрывая телом Мышку от игрушечной резиновой "лимонки", уже подзажила. Зато появилась другая царапина, на лбу, над правой бровью: это был результат уже нынешней акции, когда Слон бегал со своим "ППШ" в потемках по лесной чаще.

— Повезло еще, что глаз себе не выколол, — сказал Стас, отправляясь на кухню за аптечкой. — Пластырь чуток загрязнился, сейчас я тебе его поменяю…

— Брось, фигня это все, — закуривая, сказал Римас. — Вот ты мне не веришь, Стас, а я продолжаю утверждать, что в тачку ту, что увезла "гранатометчика", я попал!

— Ты место осмотрел?

— Будем считать, что осмотрел… Хотя хрена ли в темноте разглядишь?

Стас достал из аптечки бутылочку йода, ватку, упаковку лейкопластыря и ножницы.