Заслон

Они все трое были оттуда, из-за Амура. Гамовский мятеж был их боевым крещением: они вместе бежали сюда в марте восемнадцатого и вернулись в Благовещенск в сентябре. И все же он был неизмеримо выше их обоих: Рифман откровенный садист, без совести и чести, он не внушает даже простого доверия. А Городецкий… Городецкий еще опаснее и хуже: он колебался. Жизненный же путь Доната предопределен раз и навсегда.

Беркутов присел у самой воды на широкий и плоский, горячий от солнца камень. Сцепив на коленях руки, он стал вглядываться в русский берег, узнавая — и почти не веря в это — очертания знакомых зданий. Трехэтажная гостиница «Россия», каменные особнячки…

Амурские волны бьются о камень и обдают лицо и руки водяной пылью. Река вспыхивает бликами всех оттенков- перламутра, отливает эмалевой синевой. Если переплыть… если идти прямо-прямо по деревянным мосткам тротуара, то всего четыре квартала — и отчий дом… В сущности это пытка! Мучительная, изо дня в день повторяющаяся пытка: смотреть вот так и не быть в состоянии что-либо предпринять. Да, радость, с которой он ехал на съезд, давно померкла. Он не узнал ничего нового об оставшихся на той стороне, ни о мачехе — она была такая добрая, заботливая, — ни о Маргарите, которая по какому-то молчаливому сговору вот уже годы, как считается его невестой: «вот только бы прогнать большевиков…» А большевики гонят их самих все дальше, вместе с союзниками-японцами. Тут уж не до свадеб! Сначала он обрадовался встрече с Игорем, но тот или не догадывается о его чувствах к сестре или не хочет их понять.

Рифман и Городецкий лежали на серебряной косе, подставляя высоко подстриженные затылки солнцу. Сашка черен, как негр. Нет, как его душа. Тело Игоря тепло розовеет на песке. Наверное, такое же тело у Маргариты. Как странно, что она все еще в том городе, где диктуют свои законы большевики. Донат вымыл руки. Вода была теплая. Он любил купаться в Амуре, но сейчас он боялся, что если войдет в воду, левобережье притянет его, как магнитом притягивается иголка.

На том берегу купаются ребятишки, оглашая воздух доносящимся до Маньчжурии визгом. Здесь же пустынно и тихо, только у еле приметной ведущей в гамовский сад калитки маячит часовой. Он тоже загляделся на ребятишек. Может, они напомнили солдату его собственное детство?

Впоследствии Донат и сам не мог вспомнить, как очутился он возле часового и протянул руку к ружью. Солдат был невысок и плотен, с широким лицом и коротким тупым носом. И ружье он держал неуклюже, вцепившись в него обеими руками.

— Не положено, — испуганно залепетал часовой, — ваше… это самое, не положено… Уйдите, стрелять буду! — крикнул он отчаянно. — Не велите греха на душу брать!

— Никто и не узнает, дурашка, — сказал Беркутов почти ласково. — Дай-ка я пугну этих шельмецов! — Он потянул к себе винтовку. Солдат выпустил ее почти без сопротивления. В глазах его стояли слезы. С ружьем наперевес Донат метнулся к берегу.

— Эй вы там, — крикнул он лежащим на косе, — смерти или живота? — Это должно было напомнить им то безмятежное время, когда все они бегали в коротеньких штанишках и играли — только играли — в войну. — Сдаетесь? Руки вверх!

— Сумасшедший, — донеслось до него с косы. — Вот быдло! — Шутка, видимо, не понравилась. Рифман и Городецкий разом очутились в воде. Беркутов выстрелил в зыбкую рябь реки, и белый бурунчик пены взметнулся около пловцов. Рифман нырнул, а Городецкий, смеясь, перевернулся на спину и отдался течению.

Игры не получилось. Внимание Доната вновь привлек противоположный берег: там все еще копошились дети. Лет семь-восемь назад и он сам, и его друзья почти на том же самом месте- играли в индейцев, сокрушаясь лишь о том, что в Амуре нет ила для раскраски тел. А теперь сердце полно горечи и пепла несбывшихся надежд. Чужая земля и… чужая земляника. Считанные ягодки… А там все по-прежнему. Прыгают, веселятся, как черти. Жрать нечего, а веселятся. Натощак, а пляшут! Ах, так… — Хмель ударил ему в голову. Донат вскинул винтовку, прицелился и… почти сразу же увидел, как на том берегу, нелепо взмахнув руками, упала одна фигурка.

— Допрыгались, большевистские отродья! Получайте еще, нате!.. — Теперь Беркутов прыгал сам и хохотал, как белозубый дьявол. — Заметались?! Только двух подстрелил! Кто там следующий?

— Что ты делаешь, безумец?! Это же дети! — Городецкий повис на его руке.

— Ваше благородие, ваше… — плакался тут же, по-бабьи закрывая лицо руками, белобрысый часовой.

Рифман не спеша оделся в сторонке и подошел к ним, приглаживая расческой влажные, лаково блестевшие волосы.

— Да уймись ты, быдло! — прикрикнул он на солдата. — На, возьми свою игрушку и чтоб духу твоего здесь не было! — Он вырвал у Беркутова винтовку и отдал ее солдату. — Разиня, сам себя под расстрел ведешь, — буркнул он сквозь стиснутые зубы.

— Это неслыханная жестокость! Это злодейство… — трясся в нервном ознобе Городецкий. — Это преступление!..