Заставь меня ошибиться

Партий было сыграно всего две, и обе весьма скучные, а потом кто-то подошел, отозвал его в сторону. Нужно было предоставить возможность расплатиться желающим, то есть проиграть нужным людям. Куратор почти с умилением смотрел, как делается ставка за ставкой, растут суммы, а в уме просчитывал вероятности того, что у соперников на руках есть хоть что-то стоящее. Та была очень невелика при выпавшем прикупе.

Но пусть инструмент и был расстроен, играли строго по нотам. Некоторые даже наблюдали за турниром, скорее всего, не восхищаясь мастерством игроков, а дожидаясь своей очереди проиграть. Куратор же недоумевал: почему нельзя было без дополнительных церемоний запереться в дальней комнате и обменяться чемоданчиками наличности? А вот нет. Все старались сделать вид, что ничего не происходит. Совсем-совсем ничего. Ну и Гастон не спешил разоблачать, спокойствие ему было выгодно: чем дольше никто ничего не знает, тем в большей безопасности они находятся.

Новостей с фронта, тем временем, не поступало, и он уже жалел, что отбил звонок Лиз. Если бы были все нормально, то они бы уже написали. И, что хуже всего, Гастон не мог им позвонить: несвоевременной попыткой сообщить о товаре, Элизабет исчерпала лимит телефонных разговоров на часа полтора-два: висеть на телефоне в таком месте было слишком подозрительно. Но и унять беспокойство не получалось.

Он едва дождался вибрации мобильного и обрадовался даже сообщению, однако хороших новостей в нем не содержалось.

Лео: SOS. Еду к тебе

Без пояснений или добавлений. Гастон прочитал раз, второй и, подавляя желание выругаться, бросился на улицу, чтобы выяснить подробности. Мало того, что мальчишка оставил Лиз одну в момент опасности, так еще предоставил прекрасный шанс для побега. А она собиралась сбежать. Утешала себя надеждой, что он не видит, но налицо было все признаки: она продала картину за наличные, была слишком мила в последнее время, а еще прогнулась и согласилась на Новый Орлеан в тот момент, когда не должна была… Иногда Гастону казалось, что с тех пор, как они начали спать вместе, с ее стороны честной была только вспышка из-за Донны. Она пыталась обмануть и себя и его, что все в порядке, но обида не исчезла.

Лиз не верила ему и не поверит. Гастон это понимал. Сладких речей было много, и она пыталась — действительно пыталась, — но все же не смогла справиться с прошлым. Удар, который он нанес ей когда-то, был слишком болезненным.

Отношения с самого начала складывались неправильно. Ее жизнь рушилась, как карточный домик. Отказавшиеся родители, никчемные адвокаты, сверх меры суровый приговор… и вдруг из ниоткуда взявшийся заступник. Гастон должен был стать для нее символом надежды, чем-то светлым и недостижимым. И поначалу так оно и было: то, как на него смотрела эта девочка (куратор не мог бы назвать ее иначе), вызывало в нем желание стать лучше, соответствовать ее ожиданиям. И он пытался. Решив познакомить Лиз с Арчибальдом Харлоу — самым близким своим другом, — он почувствовал… гордость? Это было странное чувство, незнакомое. И даже если некоторое время Гастон пытался убедить себя в том, что причиной всему является успех проекта, отвоеванного у комиссии, то скоро вынужден был признать: дело не только и не столько в нем.

Иначе с его бы он с удовольствием рассматривал ее работы? Лиз об этом не знала, но Арчи нередко хвастался достижениями ученицы. И Гастон видел, как она взрослела, совершенствовалась. Как ровнее ложился штрих, отчетливее — светотени, как оживали птицы и воздвигались бумажные здания. Ее зарисовки были очень реалистичны. Лучше, чем у наставника.

— Она так тобой восхищается, что это даже забавно, — обронил как-то Арчи, и слова его были Гастону приятны.

Им много кто восхищался, но не так искренне и безусловно. Другие люди давали оценку по совершенно определенным критериям и ставили высокие отметки за приятную наружность, умение вести беседу, острый ум и безупречные манеры. А Элизабет… Наверное, дело в том, что она видела в нем то, чего не было… и чем он мечтал обладать.

Она считала его хорошим. Для нее он был хорошим.

Но все изменилось из-за глупого, нелогичного требования комиссии, которое поначалу казалось обыденностью. И началось с того, что на пороге своего восемнадцалетия Элизабет сбежала, потому что узнала страшную правду о команде и своем будущем. Гастон к тому моменту достаточно ее изучил, чтобы понимать две вещи: Лиз будет хороша в уготованной ей роли, но никогда с ней не смирится. Она сидела в его кабинете и ждала утешительных слов, а он смотрел на ее разбитые коленки и с ужасом думал о предстоящем. О том, что когда Элизабет исполнился восемнадцать, он должен будет с ней спать. С ребенком. Совсем скоро. Утешительных слов не находилось ни для себя, ни для нее.