Заставь меня жить

Я кошусь на страницу перевёрнутого Ежедневного Пророка и вижу большую, на четверть страницы, колдографию, на которой запечатлён пылающий дом на площади Гриммо. Ниже ещё один снимок. Я тяну газету за угол и, повернув её в нормальное положение, смотрю на родные лица мамы и папы. Как же больно и горько видеть и знать…

- Гарри.

Я не обращаю внимания на голос Сириуса: он словно влетает в одно ухо, тут же вылетая из другого. Знакомый холод пробегает по плечам, каждый последующий вздох даётся всё труднее, и окружающий мир словно плывёт, стирается, остаётся чёткой одна лишь чёрно-белая колдография.

- Гарри!

Неожиданно, газета исчезает из моего поля зрения, и этот факт невольно стряхивает с меня оцепенение. Я хрипло втягиваю воздух и поднимаю затуманенный взгляд на крёстного. Он сворачивает газету, прячет её в верхнем ящике прикроватной тумбочки, затем откидывается на подушку и, сцепив пальцы в замок, слишком пристально смотрит на меня.

- Вчера вечером мне стали известны подробности допроса Петтигрю в аврорате.

Он произносит это с расстановкой, чётко выговаривая каждое слово. Так общаются с психически нездоровыми пациентами. Я тут же хмурюсь. Сириус замечает это и продолжает уже в обычном тоне:

- В тот вечер он был у Волдеморта и раскрыл ему тайну нашего местонахождения. Ты оказался прав, Гарри. Питер - самый настоящий предатель.

С последними словами лицо крёстного приобретает такое горестное выражение, что я, не в силах смотреть на него, сгибаюсь, и прижимаюсь лбом к коленям.

- Я не смог спасти их, Сириус…

Сильные руки заставляют меня подняться, встретиться с неожиданно серьёзным взглядом:

- Гарри, это не только твоя вина. Я был там, в тот момент, когда они ворвались в дом. Джеймс… - крестный вдруг запинается, слова даются ему с трудом, - погиб у меня на глазах. Не дай Мерлин кому-нибудь увидеть смерть близкого человека.

Его голос срывается, пальцы судорожно цепляются за рубашку на моих плечах, а в глазах - отчаянье, и я перехватываю его ладони, прижимая их к своей груди, и бормочу что-то абсолютно бессвязное, но явно успокаивающее.

Через минуту Сириус медленно хмурится, взгляд становится более осмысленным, и он без слов отодвигается к спинке кровати, пряча руки под покрывалом. Губы почти презрительно поджаты, а между бровей залегает глубокая морщина. Он словно сам не понимает, что на него нашло, и мне кажется, он стыдится своего поведения.

- Прости меня, Гарри, ради бога, прости. Я же должен поддерживать тебя, а я… - так и не договорив, он прикрывает глаза ладонью, и я вижу, как плотно он стискивает зубы.

Ему действительно стыдно. Господи, но за что? За то, что он такой же человек, как и я, который потерял родных людей?

- Сириус, ну что за бред… - устало выдыхаю я, присаживаясь поближе и убирая руку от лица крёстного. Он упорно отводит взгляд, но я беру его за подбородок, заставляя посмотреть в глаза, и чётко произношу:

- Ты имеешь такое же право на переживания, на минутную слабость, как я, и нечего этого стыдиться.

Он медленно кивает и вымученно улыбается.

- Меня выпишут уже сегодня. Ожоги вылечены, - Сириус меняет тему, и я мысленно ему благодарен.

Я помню, как он протестовал по поводу нежелания мадам Помфри отпускать его на похороны. И всё же ему удалось вырваться, иначе это был бы не Сириус.

- Вот и хорошо.

Я прощаюсь с крёстным и выхожу из палаты. Прикрывая за собой двери, я думаю о том, что теперь он - мой единственный родной человек. Ближе его у меня никого не осталось. И я помогу ему справиться с постигшим нас горем. Хотя бы потому, что мне самому тогда легче дышать, когда есть о ком волноваться. Тогда у меня нет времени зациклиться на собственной боли, которая словно ходит за мной по пятам, выглядывает из-за угла, так и ждёт удобного случая, чтобы наброситься на меня. Иногда ей это удаётся. В моменты, когда никого нет рядом, когда я наедине с собой и своими мыслями. Или вот как сегодня утром, рядом с Люпином. Если так пойдет и дальше…