Застава на Аргуни

— Что-нибудь произошло? — еще тревожнее переспросил Панькин.

— Да нет, нет, ничего! — поспешно успокоила Нина.

Панькин посмотрел на нее пристально…

…Утром, все еще испытывая непонятную тревогу, Панькин ушел на заставу. Уехавшего на фланг Торопова он увидел лишь вечером. Разговора не получилось. Торопов избегал его. От предложения посидеть за чашкой чаю он отказался, сославшись на то, что нездоровится.

Не менее странно вели себя и бойцы. Точно сговорившись, они были как-то особенно предупредительны. Это не походило на обычную вежливость.

Вспомнился вчерашний непонятный страх в глазах жены. Где-то под ложечкой неприятно кольнуло. Мутной волной прокатилось предчувствие. Панькин заторопился домой.

Прямо с порога он потребовал:

— Нина, скажи, что у вас здесь произошло?

Она умоляюще посмотрела на него.

— Не надо, Миша.

Панькин увидел в ее глазах слезы.

— Что случилось? — еще настойчивее спросил он.

— Миша, я виновата. Так виновата, что ты и не представляешь. Я не могу оставаться с тобой. Я уеду к маме. — Она опустилась на диван и зарыдала.

Панькин дрожащими руками свернул цигарку. Сделав две-три жадных затяжки, он вышел на кухню, прислонился спиной к косяку, устало закрыл глаза. Он вдруг почувствовал ненависть к жене, ненависть за то, что она заставила его пережить сейчас эти минуты, за то, что унизила его, грязно оскорбила. И он уже знал — чем.

Он вошел в комнату. Жена лежала, уткнувшись лицом в подушку. Он брезгливо оглядел ее красивую фигуру.

— Что было? — спросил он.

— Я полюбила другого человека, — тихо сказала она, сжимаясь, втягивая голову в плечи, точно ожидая удара.

— Торопов? — резко спросил он.

— Да…

Все это было ошеломляющей неожиданностью. Панькин опустился на стул, сжал пальцы в крепком замке. Сжал так, что они побелели.

Нина застыла в оцепенении, похожем на полное безразличие. Она ждала этой минуты, готовилась к признанию, даже подбирала слова, выражения, чтобы оправдать себя.

И вот теперь все. Ничего уже не нужно. Ни слов, ничего. Самая страшная минута миновала. Все свершилось. Кажется, и на душе-то стало легче. Что было — того уже не будет. Никогда не повторится ни один день, ни один час из прежней жизни. Они не могут повториться, если даже он и простит ей измену. Нет больше семьи. Развалилась.

Панькин напряженно думал. Перед глазами пронеслась вся их жизнь, долгая, дружная, хорошая. Значит, было что-то не так, коль довелось случиться разладу. Значит, что-то недоучел. А что, собственно, было учитывать? Все шло нормально, без сучка и задоринки. И вдруг — катастрофа! Она подошла незаметно, тайком. Подошла и оглушила, как обухом по голове.

Нина смотрела на мужа, ожидая решения. Панькин перехватил ее тоскливый взгляд. И вдруг ему стало жалко себя.

Взгляд Панькина упал на сына, в сердце будто ткнули чем-то острым.

«А может быть, все это не так уж серьезно? — подумал он. — Может быть, просто блажь, глупое увлечение».

— Ты изменила? — хрипло спросил он.

— Да, — чуть внятно ответила Нина.

У Панькина дрогнули губы, резко дернулась бровь.

— Изменила. Тебе — сейчас. Себе — давно, когда выходила замуж.

Он растерянно огляделся по сторонам, точно пытаясь понять — сон это все или явь?

На другой день Панькин встретился с Тороповым. Он застал его в канцелярии. Клубы дыма витали по комнате.

Панькин грузно опустился на кровать, стал сворачивать цигарку. Торопов увидел, что пальцы его дрожат.

— Бойцы знают? — сухо спросил Панькин.

— Знают, — ответил Торопов и удивился спокойствию, с каким сказал это.

— Что же будем делать?

Торопов не ответил.

— Это все серьезно или обыкновенная выходка одичавшего в тайге холостяка? — спросил Панькин, глядя ему в глаза.

Торопов выдержал взгляд, ответил:

— Это, Михаил Семенович, — вопрос моей жизни. Я не буду оправдываться. Я совершил преступление. Но я не хлыщ, который охотится за женщинами. Если можешь, прости нас с ней. Мы виноваты перед тобой. Люди на твоей стороне.

— Мне трудно об этом говорить, — оборвал Панькин и вышел.

Он остановился на крыльце, задумался. Хотелось все бросить и убежать отсюда. Но куда? Можно убежать от людей. От себя не убежишь.

Панькин зашел в казарму, встретил Пушина, спросил:

— Иван Емельянович, вы заняты?

— Нет, свободен, товарищ старший лейтенант. В наряд иду в два ночи.

— Поедем к Моисею?

— С удовольствием.

Пушин подседлал коней, пошел в казарму за оружием. На крылечке его поджидал Панькин.

— Извини меня за беспокойство, Иван Емельянович. — проговорил Панькин. — Все это не то. Давай отложим поездку до следующего раза…

Пушин согласился. Он понимал состояние офицера.

Панькин вышел со двора, направился к березовой роще.

Он шагал по сырой тропинке, усыпанной прошлогодними бурыми листьями. С веток падали сосульки, звеня, разбивались на мелкие серебристые комочки, таяли под весенним солнцем. Поглощенный тягостными думами, Панькин не замечал ни веселого гомона птиц, ни свежего ветерка, ни молодых побегов.

Уже скрылась из вида застава. А он все шел и шел. Несмотря на чистоту и свежесть воздуха, он задыхался. Задыхался от обиды и смертельной тоски.