Застава на Аргуни

«Сегодня же позвоню Бакланову и попрошу перевести в другой отряд, — внезапно нашел он выход. — А еще лучше — попрошу отправить на фронт. После такого унижения встречаться с офицерами, с солдатами? К черту? Пусть посылают на фронт! Может быть, найду свою пулю».

Мысль о смерти показалась такой желанной, что он на какой-то миг почувствовал даже облегчение.

На заставу Панькин вернулся вечером.

Заглянув в график нарядов, он выбрал свободную кровать, лег поверх одеяла, накрылся с головой шинелью.

Сон долго не приходил. Он слышал, как, ложась спать, пограничники перешептывались, кто-то из них подошел к нему, осторожно приподнял шинель, сказал соседу: «Старший лейтенант».

Когда забрезжил рассвет, Панькин вскочил в холодном поту. Перед ним стоял дежурный. Он недоуменно смотрел на офицера и молчал. Панькин крепко потер виски, пытаясь припомнить, что могло так испугать его во сне.

— Ничего, ничего, товарищ Карпов, — успокоил он дежурного. — Ерунда какая-то приснилась…

Дежурный ушел на свое место. Панькин лег опять, но спать уже не хотелось. Он встал, поправил постель и, накинув на плечи шинель, вышел на улицу. На дворе было по-зимнему холодно. Деревья, палисадник, водосточные трубы покрылись инеем. Над поселком лениво вились струйки дыма.

Панькин поежился. На душе стало еще холодней и тоскливей…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

По границе, от заставы к заставе, летела радостная весть:

«Советские войска штурмом овладели рейхстагом! Гитлер покончил жизнь самоубийством! Над Берлином реет Знамя Победы!»

Бойцы ликовали. Доблестные советские армии завершали ликвидацию окруженных немецко-фашистских группировок. Со дня на день ожидалось сообщение о капитуляции Германии.

Вернувшись глубокой ночью из наряда, пограничники заходили в ленинскую комнату, включали отремонтированный Дудкиным старенький приемник, с замиранием сердца ловили Москву.

И вот ранним майским утром эта долгожданная минута пришла.

В казарму вбежал Дудкин и пронзительно крикнул:

— Сюда! Скорее!

Бойцы, побросав свои дела, устремились за связистом.

Сквозь вой и свист многочисленных радиопомех прорвался знакомый голос диктора:

«Дорогие соотечественники! Слушайте важное правительственное сообщение!..»

Ленинская комната наполнилась радостным гулом, затем мгновенно все стихло. Из радиоприемника донеслось чуть слышное бульканье наливаемой в стакан воды. Бойцы замерли. Они волновались вместе с диктором и, словно от жажды, облизывали пересохшие губы.

В комнату вошел лейтенант Торопов, только что вернувшийся с границы.

— Что сообщили? — спросил он, снимая мокрый от росы плащ.

Диктор начал передавать текст Акта о безоговорочной капитуляции.

Мощным «ура» ответили бойцы на это сообщение. Со слезами на глазах они обнимали друг друга, целовались. Затем выбежали на улицу, подхватили начальника заставы на руки, стали подбрасывать его вверх.

Торопов обвел пограничников сияющим взглядом, сказал:

— Давайте, товарищи, садитесь кто-нибудь на коней — и галопом на фланги. Надо сейчас же оповестить людей. А то мы здесь радуемся, а они ведь ничего еще и не знают…

Айбек и Павличенко побежали седлать коней.

— А вы, Морковкин, скачите к Моисею… Попутно сообщите в правление колхоза…

…Гонцы, словно по тревоге, торопливо выводили из станков коней, на ходу подтягивали подпруги, вскакивали, не касаясь стремян, в седла. Морковкин чуть не затоптавший гуся, радостно крикнул:

— Эх, Гулька, Гулька! Дармоед ты, больше никто! Чем шляться без дела, взял бы да и слетал к людям, рассказал им!

Пришпорив коня, Морковкин поскакал по улице. Вслед за ним, под стук копыт, по окрестностям катился торжествующий клич:

— Победа! Победа! Победа!

На заставу торопились люди. Шли мужчины и женщины, старики и дети; шли те, чьи сыновья, внуки, отцы сложили головы на полях войны и теперь никогда уже не вернутся в отчий дом, никогда не увидят весеннего солнца, синего неба, не услышат этой, бурно прокатившейся по земле, человеческой радости — предвестника новой, счастливой жизни.

Люди плакали от радости и горя, от сознания того, что свершилось, наконец, то, чего ждали на протяжении столь долгих, мучительных, непостижимо тяжелых военных лет. Плакали от гордости за Родину, за свой народ, сумевший выстоять в этой небывалой, неслыханно тяжелой войне, плакали от гордости за свою семью, за самих себя, вложивших частицу героического труда в победу над врагом.

Приемник вынесли на улицу. Всем хотелось знать подробности о последних днях войны, своими ушами услышать то, что другим посчастливилось услышать немного раньше. Из репродуктора лились мелодии маршей, диктор без устали повторял слова правительственного сообщения. Разглаживались на лицах горестные морщины, глаза светились теплотой и лаской. Забыв обо всех невзгодах и печалях, люди тискали друг друга в объятиях, смеялись, шутили.

Тут же, в скверике заставы, возник стихийный митинг. Один за другим поднимались на скамейку взволнованные ораторы.