Застава «Турий Рог»

Костя направился к двери, но появились доктор и Таня. Старик задрал простроченную сединой бородку, заложил руки за спину, прошелся по комнате, снял и протер очки, поморгал подслеповато и, водрузив их на вислый, коршунячий нос, пристально оглядел незваных гостей, словно увидел их впервые.

— Итак, молодые люди, Таточка мне все рассказала. Предупреждаю: я далек от политики. Посильно служу медицине, прочее меня не волнует. Тата еще дитя и многого не понимает. Не знает, как жесток этот лучший из миров. Иначе…

— Дедушка!

— Молчу, Татуля, молчу. Я сделаю все, что в моих силах, но ничего не обещаю, слишком все неожиданно. Мне необходимо посоветоваться с друзьями, возможно, они помогут. Поймите меня правильно, господа, и не обижайтесь — вы не должны злоупотреблять нашим гостеприимством: я не хочу осложнений с полицией. Я человек мирный, тихий, лояльный, исправно плачу налоги, всевозможные поборы — блюстители власти, представьте, тут такие же, как в моей Балте[210]. Представьте себе, они тоже очень любят чистоган!

— Дедушка!

— Не переживайте, доктор, мы уйдем. — Данченко встал. — У хозяина из-за нас могут быть неприятности. Айда, хлопцы.

— Об этом не может быть и речи! — рассердился доктор. — Вы что, с луны свалились? Вас немедленно схватят, потом и до меня доберутся. Никаких возражений, господа! Надеюсь, вас не заметили, когда вы входили в подъезд?

— Кажется, нет, гражданин…

— Меня зовут Григорий Самойлович. И ша, как говорят в Одессе. Балта, я вам доложу, в некотором роде тоже Одесса, только маленькая. Премилое патриархальное местечко.

— Харбин лучше, — поддел Петухов.

Доктор замахал руками:

— Ой, что вы такое говорите! Нет, вы только послушайте этого молодого человека. Да я каждую ночь Балту мою во сне вижу. А какой у нас привоз[211]! Виноград, синенькие, риба…

— Дедушка, чай остынет.

— Извините, я немного болтлив, возраст, знаете ли. Да и земляков не столь часто встретишь в нашем захолустье. Еще таких! Я, признаться, советских людей впервые вижу, простите великодушно. А с ужином придется подождать, сначала я должен вас осмотреть. Таточка, достань из аптечки йод и бинты. Вы, мой дорогой, зайдите первым — не нравится мне ваш флюс, — распорядился доктор.

Данченко покачал головой.

— Я в порядке. Сначала хлопцев освидетельствуйте.

— Что вы мне голову морочите, молодой человек! — вспылил хозяин дома. — Кого хотите провести? Я пятьдесят лет практикую. Полвека! Поняли, сударь?

— Сперва пойдут мои товарищи…

Побагровев, доктор затопал ногами, но Данченко уперся, и в кабинет отправился Петухов. Он не трусил, сказался фронтовой опыт — достаточно помаялся на перевязках. А врач волновался — пользовать пациентов с такими травмами еще не доводилось. Он работал осторожно, поминутно справляясь о самочувствии пограничника.

— Не волнуйтесь, Григорий Самойлович. Спокойнее. Ничего страшного, присохнет, как на собаке. Подумаешь, царапина…

— Ой, что вы такое говорите! У вас на затылке рваная рана. Волосы слиплись, придется выстригать, портить прическу. Сейчас обработаем рану, наложим повязку, затем займемся кистью.

— Голову не бинтуйте, доктор.

— Как же так?! Открытая рана!

— Нельзя, стану слишком приметным. Посадите наклеечку, и достаточно.

— Знаете, что такое инфекция? Рана может загноиться, что чревато серьезными неприятностями.

— Вот сцапают нас самураи, неприятностей и впрямь не оберешься. Но повязка и тогда не понадобится — не на что будет бинт наматывать.

— Кошмар! В какое ужасное время мы живем. Что ж, будь по-вашему, вы меня убедили, хоть все мое существо восстает против вашего предложения. Теперь покажите-ка руку. Так. Так. Угу-м. Великолепно. Пальцы пианиста. Дома есть инструмент?

— Пальцы пулеметчика…

— Пулеметчика?! Боже праведный! Длинные, гибкие… А этот пальчик явно подгулял. Шалун ваш пальчик, милый мальчик. Шалунишка…

Доктор рылся в стеклянном шкафчике, гремел инструментами, Петухов напрягся, Григорий Самойлович похлопал бойца по плечу.

— Шалит пальчик, шалит. Взял и нарвал. Придется потерпеть. Как говорят итальянцы, абисэле[212]. Вы понимаете по-итальянски? Нет? Я тоже.

— Будете резать?

— Боже упаси, юноша, как вы могли подумать такое? Я никого не режу, я не хирург. Коснусь легонько вот этой штучкой-мучкой, выпущу бяку, продезинфицирую ранку, и вы свободны, как ветер.

— Так и быть, — покорился Петухов. — Берите свою финку.

— Это, к вашему сведению, обыкновенный скальпель.

Выйдя из кабинета, Петухов тяжело опустился на стул, подскочил Говорухин.

— Упарился, Кинстинтин? — В голосе проводника любопытство и потаенный страх.

— Щекотно. С детства щекотку не переношу.

— Врешь ты все, сочинитель!

— Конечно, вру. Жуть как больно, терпеть невмоготу. Ножа у доктора нет, он же зубник. Но дедок не растерялся, взял штык японский, спиртом протер и давай пластать! Искромсал всего. Ты, Пишка, не стесняйся, если бельишко запачкаешь, примешь ванну.

— Бессовестный ты все-таки, Кинстинтин! При чужих людях эдакую соромщину[213] несешь.

— Не волнуйтесь, Пимен, у дедушки рука легкая. Ваш друг шутит, — успокаивала Таня.