Застава в степи

Я был уверен, что собрание пройдет бурно. Но когда мы закрыли дверь на ключ, чтобы нам не мешали, в классе наступила такая тишина, что было слышно, как за окном падают капли с сосулек и щебечут воробьи. Я смотрел на Генку. Он сидел за последней партой и с таким видом изучал улицу, как будто происходящее в классе его абсолютно не касалось.

— Ну, давайте, — сказал я, останавливаясь около Фаины Ильиничны, которая пожелала присутствовать на нашем сборе. — Все вы знаете и, между прочим, не хуже меня, а даже лучше, для чего мы собрались. Вот и давайте высказывайтесь, а то на перемене кричали…

— Как говорят дипломаты, — оторвался от книжки Грачев, — в кулуарах.

— Вот именно, — перебил я его. — Ты тоже больше всех говорил.

— Мне не ясно, — захлопнул книжку Вовка, — кого собрались обсуждать — меня или Синицына?

— Вот-вот давай, высказывайся.

— А чего высказываться, — зашумели сразу все. — Пусть Синицын скажет, и все.

— Не кричите! — подняла руку Фаина Ильинична. — Здесь не просто пионерский сбор, а разбор персонального дела. Вы решаете судьбу товарища. Кто хочет сказать, поднимите руку. Веди собрание, Морозов.

Я заметил, что лица ребят стали постными, кислыми. Они замолчали, а Генка начал нетерпеливо ерзать на своем месте.

— Может быть, правда, послушаем Синицына, — робко поддержал я предложение ребят.

— Выйди сюда, Синицын, и расскажи нам всем, что с тобой происходит, — согласилась с нами учительница, — почему ты стал хуже учиться и плохо себя вести. Рассказывай.

— Мне нечего рассказывать, — усмехнулся Генка.

— То есть как это нечего? — вскочила Тарелкина. — Вот даже сейчас как ты себя ведешь, как отвечаешь?

Она подошла к столу и, нервно теребя концы своей косы, начала говорить о том, что наши папы и мамы, директор школы и Фаина Ильинична все делают для того, чтобы мы росли культурными, грамотными и честными. А вот такие, как Синицын, позорят высокое звание пионера, и им не место в наших рядах.

— Я предлагаю снять с Синицына красный галстук, — закончила Лена и, глядя себе под ноги, пошла на место. Не дойдя до своей парты, она вдруг добавила: — На время, конечно. Так будет справедливо.

Я взглянул на Генку. Он уже не разглядывал улицу. Он впился ненавидящими глазами в Тарелкину, а рука его крепко сжимала галстук на груди.

— Я тоже так думаю, — сказала Светка Киреева, которая всегда и во всем поддерживала Тарелкину, потому что списывала у нее контрольные.

Протянул руку Грачев. И когда я его поднял, он, заглядывая в свою записную книжечку, начал говорить с таким выражением, как будто ему доверили отстоять нашу точку зрения в Организации Объединенных Наций.

— Я внимательно выслушал предыдущего оратора, а точнее — Тарелкину, и должен сказать, что в принципе… А принцип, как вам известно, — это, — Вовка поднял указательный палец. — Это то, что древние греки ставили выше всего, а почему? Потому, что беспринципность приводит к банкротству, как сказал великий немецкий поэт Гёте. Вот, скажем, если бы мы в принципе согласились с предложением американцев…

— Грачев, нельзя ли ближе к делу, — под смех ребят перебила его учительница.

— Пожалуйста, — невозмутимо ответил Дипломат. — Есть ли у Синицына те отрицательные черты, о которых упоминала Тарелкина? Безусловно. Но можно ли их расценивать, как… — Вовка полистал свою книжечку, — типичное проявление хулиганства? Молчите? У вас, как и у меня, нет… — снова Вовка перевернул страничку книжки, — нет даже пяти процентов доказательств. Но это не значит, что Синицын не виновен и не заслуживает наказания. Но я еще раз повторяю, мы должны решить этот вопрос так, как сказала Лена Тарелкина — по справедливости, — Грачев убрал со лба челку и сел.

После него как бы нехотя поднялся неторопливый, серьезный Миша Саблин. Наш отряд уважает его за силу и за стихи, которые он помещает в стенгазете. Миша предупредил, что не умеет говорить так красиво, как Грачев. Но это он, конечно, поскромничал. Миша иногда говорит даже стихами. Мы до сих пор, если хотим кого-нибудь призвать к порядку, цитируем Мишу: хохотушки, хохотушки, вы дождетесь колотушки!

Саблин не согласился с Тарелкиной.

— Галстук у пионера, как партийный билет у коммуниста, — сказал он и покраснел. — И его можно снимать только с какого-нибудь подлеца. Скажем, на фронте попал в плен и выдал военную тайну фашистам. Тогда убить мало. А Синицын, он что ж? Он не такой. Мы знаем. Дать ему выговор, друзья, а галстук снимать нельзя.

— Правильно! — поддержали дружно мальчишки.

— А как ты считаешь, Морозов? — спросила вдруг Фаина Ильинична.

Теперь все глядели на меня. Все знали, что мы с Генкой были неразлучными друзьями и я всегда защищал его. И сейчас я был согласен с Мишей.

Кто-то настойчиво постучал в дверь. Фаина Ильинична подошла и повернула ключ. В класс вошла бледная, задыхающаяся Генкина мать — Анна Петровна. Генку словно ветром сдуло с места: в один миг он оказался у двери и с укором сказал:

— Я же просил тебя, мама. Зачем ты встала?