Застолье Петра Вайля

“Свободу” глушили так зверски, что мы о ней больше слышали, чем ее слушали. Поэтому в нашей компании все выросли на Би-Би-Си, станции, которая брала свое исподволь. Считая самым важным даже не политику, а культуру, англичане служили нам факелом знаний и колодцем просвещения. И это не шутка. Я до сих пор говорю спасибо за радиоцикл “2000 человек, создавших ХХ век”, благодаря которому советский школьник впервые узнал, кто такие Оруэлл, Дали и Маркузе.

О просветительском и энциклопедическом характере свободного радио важно вспомнить, потому что, когда в конце 1970-х я с Вайлем оказался в Нью-Йорке, мы разработали по знакомому образцу собственный радиопроект. В сущности, мы хотели объединить два дела в одно: познать Америку и рассказать о процессе.

Новый Свет был для нас сладким вызовом, главная прелесть которого заключалась в том, что он категорически не походил на тот, в который мы ехали. Встретившись с тайной, мы решили раскрыть ее наскоком, делясь результатами с оставшимися дома. Прежде всего мы хотели изучить то, чего не знали. Например – свободную прессу. Встретившись с “Нью-Йорк таймс”, которую не всякая собака поднимет, не говоря уже – принесет, мы остолбенели от размаха и читали ее каждый день. Но таких было много. И мы, жадно путешествуя по стране, в каждом городе – независимо от его размеров – покупали местную прессу, изучая ее вплоть до объявлений “Пропал щенок” и “Продается катер”.

Пожалуй, это был первый урок демократии: Америка оказалась не одной, как мы привыкли говорить и думать, а разной, непохожей и бесконечной.

Мы сложили прочитанное в цикл передач, обещающих познакомить с историей лучших газет страны и объяснить, чем “Лос-Анджелес таймс” отличается от “Бостон глоб”, и принесли наш проект в штаб-квартиру нью-йоркской “Свободы”. Тогда она располагалась в роскошном доме по адресу: Бродвей, 1775, ставшему названием очень популярной передачи. Русская “Свобода” делила целый этаж с редакциями советских сателлитов, которые, собственно, трудились здесь для того, чтобы перестать ими быть. Но наших, естественно, было больше всего.

На радио нас поразила совершенно незнакомая смесь патриархального благочестия с бескомпромиссным антикоммунизмом. Вещание составляли заточенные на Россию новости, чтение вышедших на Западе русских книг и фельетоны про безобразия советской жизни. Последние мы условно разделили на две части: “Как торгуем, так воруем” и “Как воруем, так торгуем”.

Нас с Вайлем на “Свободе” встретили радушно, но не без тревоги: мы были свежими выходцами из одичавшей страны, где прощаясь говорят “пока”, собутыльников называют “мужиками” и не знают, как отмечать Пасху. Проект, перепечатанный аккуратистом Вайлем на специально купленной для этого пишущей машинке, обещали рассмотреть когда-нибудь или при удобном случае.

Прошло несколько лет, плотно занятых “Новым американцем” и первыми книгами, пока мы опять не оказались на Бродвее, 1775. На этот раз туда нас привел Довлатов.

“Радио будет таким, – объявил он, – каким мы его сделаем”.

Пугливо озираясь, мы вошли в кабинет Юрия Гендлера и вышли оттуда еще более озадаченными. Его первые и последние начальнические инструкции сводились к двум указаниям. “Во-первых, – сказал Юра, – по каплям выдавливайте из себя интеллигента вместе со всеми присущими ему мифами и комплексами. А во-вторых, ни при каких обстоятельствах не употребляйте слова «коммунизм» и «капитализм», вы же, надеюсь, не марксисты”.

В остальном Гендлер предоставил нам полную свободу, от чего мы растерялись еще больше. Успев накопить полку журнальных публикаций, ящик газетных вырезок и выпустить две книги, мы не очень понимали, чего от нас требует эфир, но твердо решили узнать.

Для начала, как это делали многие, опасавшиеся за судьбу живших в СССР друзей и близких, мы взяли псевдонимы. Петя назвался Андреем Двинским, я – Сергеем Снегиным. Вымышленные имена произвели на свет персонажей, которые заметно отличались друг от друга, хотя и не так, как Тарапунька от Штепселя. Двинский звучал солидно, Снегин – задористо. Вопреки очевидному, это не имело отношения к действительности, потому что обе партии мы сочиняли вместе. Роли диктовал голос. Мой, недовольно заметил звукорежиссер, звучал по-пионерски, что и понятно: я был самым молодым в редакции и чаще других бегал за выпивкой. Зато у Пети был прекрасный голос для радио: убедительный, в меру ироничный и всегда спокойный. Правда, у Вайля был маленький речевой дефект, о котором даже я, хотя мы проводили вместе большую часть суток, никогда не догадывался. Это выяснилось, когда мы беседовали о славно проведенных выходных в программе Ефимовой.

“На озере, – заливался Петя, – была водочная станция”.

“Америка! – восхитилась Марина. – Всюду рюмку нальют”. “Нет, нет! – рассердился Вайль. – Я сказал «водочная станция»”. “Я же так и поняла”, – растерялась Марина.

Тут-то и выяснилось, что Петя не выговаривает твердую “л”, из-за чего лодка у него звучала как водка. Впрочем, это ничему не помешало, потому что не так уж часто мы катались на лодках.