Застолье Петра Вайля

Но пора сказать, о чем мы писали. Фокус в том, что решительно обо всем. В этом, как мы сами для себя сформулировали чуть позже, заключался наш подход к делу: мы играли во фланеров, в любознательных зевак, которые с наслаждением гуляли по Америке. Все, что встречалось нам по пути, превращалось в увлекательную проблему, культурологический опыт и пристрастный диалог, который мы вели, старательно скрывая вполне серьезные выводы под флером легкомыслия. Радио стало для нас продолжением “Нового американца” – той стилистики, которую мы там выработали под мягким, но упорным давлением Довлатова. Это был третий штиль: язык дружеского общения, исключавший мат и официоз.

Темы диктовал текущий день. Он никогда не подводил, предлагая – в сотрудничестве с календарем – актуальный сюжет. Рождественские витрины или пикантные валентинки, рекордный снегопад или такая же жара, приключение в сабвее или взгляд с небоскреба, встреча с бродячим музыкантом или с карманником в автобусе, студенческая премьера “Ревизора”, мытье золота на калифорнийском прииске, рыбалка в Новой Англии. В этих и тысячах других пятиминутных диалогах мы стремились найти ключ к Америке. Это значило узнать про нее нечто такое, о чем мы не подозревали раньше, ибо создавали страну из прочитанного, а не испытанного. Нам помогала разительная общность вкусов – будь то путешествия, кулинария, живопись и, конечно, великая, но не занудная литература. Вдвоем мы видели намного больше, чем поодиночке, ибо каждый скрипт рождался из болтовни и на прогулке.

Надо сказать, что редкий феномен парного автора на радио создавал определенные сложности и вызывал сомнения в серьезности наших намерений. Так, Довлатов, с трудом выносивший даже псевдонимы, никак не мог понять природы такого сочинительства. “Писать вдвоем, – говорил он, – все равно что делить невесту”.

Но мы упорствовали в своем соавторстве, и Гендлер его терпел, приветствуя энтузиазм, с которым мы открывали страстно любимую им Америку. Прижившись на “Свободе”, мы освоили рабочий ритм и писали с частотой отбойного молотка.

Как раз тут и началась перестройка. Она сменила не только правила игры, но и колоду. Нью-йоркская “Свобода” оказалась на пороге своего золотого века, и мы каждый день сидели до поздней ночи, чтобы понять, чего от нас требовал исторический момент.

О, эти планерки! Их не забыть никому из тех, кто приходил на них, как в кино. Гендлер сидел со стаканчиком виски “Джонни Уокер” и благодушно внимал нашим буйным дискуссиям. Каждая из них на следующий день оборачивалась круглым столом. Маститый Парамонов строил виртуозные философемы, Довлатов оживлял их смешными и к месту примерами, я лез в драку, Вайль всех отрезвлял и служил голосом здравого смысла. На крик в переполненный кабинет Гендлера сползалась немая массовка. Послушать нас приходили коллеги из восточноевропейских редакций, которые хоть и с отвращением, но выучили русский на родине. Собирался тут и совсем посторонний народ – друзья знакомых и знакомые друзей. “В такую толпу, – предупреждали нас, – запросто может затесаться агент КГБ”. “Вот и хорошо, – радовались мы, – все, что можно, у нас говорится в микрофон”.

В эти переломные годы у радио появилась особая миссия: эмиграция стала примеркой свободы, и мы мечтали поделиться опытом с соотечественниками, которым еще только предстояло жить без цензуры. Среди прочего это означало возвращение на родину вольной русской словесности. За этим процессом мы следили с особым азартом, потому что, как выразился Довлатов, у самих было рыльце в пуху.

Зачатые и обмытые на планерке мысли реализовались у микрофона, когда мы учинили первую программу, целиком посвященную культуре. В студии собирались знакомые персонажи: Парамонов, Довлатов и мы с Вайлем. У каждого было, что сказать свое, но вместе получалось иначе и так здорово, что нам всегда не хватало времени, чтобы договорить. На память о той словоохотливой эпохе у меня остался сундук, набитый скриптами тех времен. Хватит на много томов, но стоит ли? Важно, что тогда каждое лыко было в строку, мы наслаждались спором и зажигались друг от друга.

Впервые история разворачивалась у нас на глазах, и наконец она вела в обнадеживающую сторону. Воодушевленные невиданной ситуацией, мы с Вайлем затеяли самый амбициозный (из совместных) проект: исследование 1960-х. Точнее, мифов той эры. Ведь именно они служили примером и источником перестройке, разыгравшей по второму разу знакомый сценарий. Составив оглавление цикла, на что ушло полгода в библиотеке, мы сперва хотели вести разговор о мире советского человека так, как уже привыкли, – у микрофона. Раскидав темы и наметив партии, мы придумали сопровождать каждую программу подходящими песнями бардов, лирических летописцев эпохи. Но встретили отпор.

“Лопухи, – сказал Гендлер, – ну кому интересна вчерашняя газета?”