Застолье Петра Вайля

Тема дискуссии была обозначена как “Интеллигенция – за социализм”. С этим разобрались очень быстро, сразу определив, что да, конечно, за, потому что при социализме государство давало на кино много денег, а сейчас мало, да и то не дает. И тут естественным путем перешли к экономике, обсуждая, почему в России все идет не так как надо. Понятно, что такая дискуссия говорит о состоянии российского кино куда больше, чем любой шедевр. Хотя шедевров тоже не попадалось.

“Хрусталёв, машину!”

Программа: “Поверх барьеров”

Ведущий: Иван Толстой

30 августа 1999 года

Петр Вайль. Главное – это ощущение, которое не отпускает меня два с лишним года. В конце мая 97-го в просмотровом зале киностудии “Ленфильм” я увидел уже полностью смонтированный, но еще с рабочей фонограммой фильм “Хрусталёв, машину!”. Это было редчайшее столкновение с чем-то, что масштабами превосходит твое представление даже не о кино, а о возможностях всякого искусства вообще.

С тех пор я еще два раза смотрел уже готовую картину, и наваждение не рассеивается. Наоборот – сгущается. Вероятно, наваждение – самое подходящее слово для описания феномена “Хрусталёва”. Наваждение – то, что охватывает зрителя. Сновидческая природа кино, быть может, еще нигде не проступала с такой отчаянной и наглядной выразительностью.

В “Хрусталёва” погружаешься без остатка, что потом кажется невероятным. Поскольку на экране – бытовые и исторические события. Большая квартира, военная клиника, черные машины на московских улицах, уголовники, энкавэдэшники, умирающий Сталин. Никаких фантасмагорий. И откуда-то берется, тем не менее, эта полная правдивость сна, острый ужас кошмара и тяжелое, почти похмельное пробуждение. Искать ответа хочется, хотя, я думаю, занятие это безнадежное. Отчего потрясает гроза, чем завораживает Брейгель, почему загадочен “Гамлет”? Наваждение – это и то, что случилось с режиссером фильма. Герман не отдает “Хрусталёва”. Единичные показы – во Франции, Японии, Сан-Франциско, Карловых Варах. Дебатами, нажимом, угрозами, шантажом.

Единственное объяснение – это его, Германа, личный сон. Он его увидел и запечатлел. Но совершенно не готов делиться им с посторонними. Иностранцы еще куда ни шло – тихонько поахают, походят рядом. Но свои – способные разделить, вторгнуться, нагалдят, нарушат…

Герман лелеял и баюкал свое сновидение, а то, что теперь, наконец, решился отдать на публичное толкование, означает лишь одно: начался другой сон. Готовятся съемки его новой картины “Трудно быть богом”.

Наваждение и то, что происходит на экране. То, что происходило с народом огромной страны. Сюжет разворачивается в феврале-марте 53-го. Молодой, блестящий, светский генерал медицинской службы Клёнский в разгар “дела врачей”, хотя сам он не еврей, чувствует опасность ареста, пытается бежать, но его ловят и отдают на расправу лагерным уголовникам. Кошмар ареста длится один день. Случается новый социальный кувырок. Генерала освобождают и с почетом везут спасать агонизирующего Сталина. Но вождь умирает, Берия произносит первую фразу постсталинской России: “Хрусталёв, машину!” – и уезжает, а генерал, восстановленный в прежнем статусе, домой не возвращается, исчезает неизвестно куда. В финале мы видим его через годы полублатным комендантом поезда. Последний кадр фильма – Клёнский на полном ходу, поднимая тяжелые рессоры, удерживает на бритой голове стакан портвейна.

Стремительные и страшные броски судьбы, свершающиеся в человечески краткие и исторически ничтожные сроки, – это наваждение России ХХ века. Вот такой сон увидел Алексей Герман.

В марте 53-го мне было три года, но это и мой сон тоже. Сон каждого, кто родился и вырос на этой земле. Тут, наверное, разгадка – в той пугающей точности, в той полноте объема, с которой Герман показал нам наши сны. Другой вопрос, как он сделал такое? Как ему удалось? Неимоверную по сложности задачу ставили и раньше. Скрутить жизнь, развернутое художественное повествование обратно в клубок. Избавиться от последовательного изложения событий, потому что в действительности так не бывает – в жизни они происходят одновременно, параллельно, разом. Наползая и наваливаясь друг на друга. Задача оказалась невыполнимой. Так, невозможно втиснуть ровную колбаску зубной пасты обратно в тюбик. Назовем самые выдающиеся попытки. В литературе – “Улисс” Джойса, в живописи – Пикассо, Брак, Филонов. Выяснилось: нельзя обойти тот очевидный факт, что на листе бумаги буквы, слова и фразы размещаются друг за другом, а не громоздятся кучей. Нельзя преодолеть того простого обстоятельства, что холст плоский.

Не станем жаловаться: эти опыты, не понятые сразу, были столь грандиозны, что из провалов превратились в вершины, дали великие книги и великие полотна, породили новую литературу и новую живопись.