Застолье в застой

В империи подданные классифицировались четко, чему способствовали чины, обязательные к упоминанию в любом случае, мундиры, обязательные к ношению, и система наград. Долгое время награды были сугубо материальными; императрица Елизавета, например, за оду в свою честь пожаловала Ломоносова двумя тысячами рублей. Сумма эта была немыслимая, да еще и деньги были медные — привезли награду на двух подводах, и весила она, считая по-современному, 1800 кг. Петр I ввел ордена (всего их в империи было восемь), заменив традиционные денежные награды системой знаковых отличий. Некоторые ордена были сделаны из драгоценных металлов и стоили очень дорого. Забавно, что во многих случаях награжденный получал только бумагу о праве на обладание наградой, а орденский знак должен был заказывать за свои деньги, поэтому случалось, что те же ордена бывали разных размеров и даже чуть разного вида. До 1845 года любая степень любого ордена приносила потомственное дворянство, а с середины XIX века — только высшие степени. Так что — на эту тему классиками написано очень много — все было четко размечено, и каждый сверчок знал свой шесток; зовется такая система отношений классовым обществом. При этом все-таки и здесь важно отметить, что расслоение было гласным, определялось заслугами и объяснялось. Система была очень далекой от идеала, но, повторяю, гласной, с откровенными привилегиями и четким соблюдением порядка (еще при Петре I вышел строгий указ: «Кто выше своего ранга будет себе почести требовать или сам место возьмет, выше данного ему ранга, тому за каждый случай платить штрафу — два месяца жалованья»). Хотя такой порядок был очень нагляден, тогда (и теперь — коррупция вечна) чиновники в нашей стране ловчили и лодырничали, брали взятки, вводя власти в задумчивость, не прошедшую до сих пор. Чиновники никогда не получали очень уж высоких зарплат, и как ресторанные официанты требуют свои чаевые, так и чиновники требовали «отстегнуть» им при каждом случае. Помните жалобу Поприщина в гоголевских «Записках сумасшедшего»: «Фрачишка на нем гадкий, рожа такая, что плюнуть хочется, а посмотри ты, какую он дачу нанимает! Фарфоровой вызолоченной чашки и не неси ему: «это», говорит «докторский» подарок; а ему давай пару рысаков, или дрожки, или бобер рублей в триста…» Ровно 130 лет назад, в 1874-м, воспитатель Александра III К. Победоносцев внушал своему воспитаннику: «Укоренилась язва — безответственность, соединенная с чиновничьим равнодушием к делу. Все зажили спустя рукава, как будто всякое дело должно идти само собой, и начальники в такой же мере, как распустились сами, распустили своих подчиненных…» Что изменилось сегодня, кроме стиля, которым изложены старинные претензии? Читая Гоголя, Салтыкова-Щедрина или драматурга Островского, не раз возвращаешься к мысли о том, что бюрократия вечна и, перетекая между временами и юбилеями, она сращивает времена даже в тех случаях, когда все другие соединительные слои крошатся. Бюрократы, как тараканы, пережившие ядерный взрыв, оказываются живее всех живых…

Процессы самоочищения происходят в любом обществе, но никто никогда не собирался истреблять чиновников, потому что без них государство не выживет. С многих чинуш были как бы и взятки гладки. То, чего не простили бы офицеру или гражданскому аристократу, сходило с рук многим представителям «крапивного семени». А ведь при этом, как правило, всегда делались попытки разобраться в общественных элитах, очистить их, вышвырнуть из «ближнего круга» проворовавшихся или даже попавших под серьезное подозрение.

Человек, которому не подали руки, должен был стреляться с обидчиком либо застрелиться сам, иначе перед ним закрывались все двери. Обязательным условием для досоветских элит было: порядочность уважаемых в обществе людей не должна ставиться под сомнение. Офицерская формула «Богу — душу, жизнь — Отечеству, женщине — сердце, честь — никому!» выходила далеко за пределы армии и соблюдалась при любых обстоятельствах. Проигравшись в карты, дворяне пускали пулю в висок, не желая жить в нищете, но не заплатить проигрыш и жить в бесчестии было еще страшнее. Честность в обществе заразительна, и не случайно вчерашний крепостной крестьянин Тарас Шевченко писал: «Ми просто йшли, у нас нема зерна неправди за собою», — это было вполне в духе времени. Понятие чести не являлось барской выдумкой, абстракцией, как многим внушили в послеоктябрьской стране. Пушкин и Лермонтов погибли на дуэлях, защищая честь; они не могли поступить иначе. Под честное слово брали в долг и заключали многотысячные сделки. Герцен в своих знаменитых мемуарах «Былое и думы» вспоминает, как в захваченной Наполеоном и уже горящей Москве его отца привели к французскому императору и тот спросил, сможет ли он доставить его, Наполеона, письмо русскому царю. «Не знаю, — ответил дворянин. — Путь долог…» — «Но вы можете дать мне честное слово, что сделаете все, дабы письмо доставить?» — повторил Наполеон. «Я даю слово», — сказал отец Герцена. «Мне этого достаточно», — ответил Наполеон и вручил ему пакет.