Застолье в застой

…Несчастный гоголевский чиновник Башмачкин не завидовал «значительному лицу», осязая разницу в их общественном положении. Сегодня американец из среднего класса не завидует миллиардеру Биллу Гейтсу, понимая, откуда у того деньги, и сознавая всю меру пристального контроля над заработками «компьютерного короля». Зависть людей неразмышляющих, воплощенная в призывах «Забрать и поделить!», «Грабь награбленное!», стала лозунгом, начертанным на красных большевистских знаменах. Сегодня под ними сражаются «лесные армии» в Боливии, Перу и на Филиппинах, грабящие соотечественников побогаче, но зовущие грабежи «коммунистическими экспроприациями». До чего же быстро кандидаты в Робин Гудов превращаются в обычных налетчиков! Уроженец Киева, замечательный философ Николай Бердяев назвал коммунизм «идеологией зависти», чем-то вроде срамной болезни. Вспоминая о своей одесской молодости, писатель Юрий Олеша, выросший в небогатой семье, рассказывал: «Я никогда не завидовал… Чужая ограда не пугала меня и не угнетала моих чувств. Напротив, поставя на нее локти и глядя в чужой сад, я как бы взвешивал то, чем обладали другие, сравнивая его с тем, чем буду обладать я. Ни статуи чужих садов, ни цветники, ни дорожки, сверкающие суриком гравия, не раздражали моего самолюбия, когда я, маленький гимназист, приходил из города готовить к переэкзаменовкам богатых сверстников».

Мне попались на глаза изданные в Лондоне воспоминания князя Владимира Оболенского, где он в основном размышляет именно о моральных катастрофах, случившихся в бывшей его стране, и пишет о том, как под влиянием демагогии «народ впал в безумие со всеми сопутствующими явлениями — манией величия, манией преследования и прочими навязчивыми идеями». Одной из таких навязчивых-навязанных идей князь определял зависть, проявлявшуюся разнообразно, даже по мелочам. Он вспоминает, как однажды в обществе таких же оборванных и ограбленных жителей страны ехал куда-то в революционном поезде без билетов, где в четырехместное купе набилось шестнадцать человек, а в коридор — без счета. Ехавшие в коридоре вскоре начали завидовать тем, кто ехал в купе. «Мы, — пишет Оболенский, — внушали зависть, периодами переходившую в жгучую ненависть. Коридорные стояльцы начали с отчаянием колотить в нашу дверь и требовать, чтобы мы их впустили… Ибо все мы, как «привилегированные», были для них ненавистными «паршивыми буржуями», которых ломившиеся к нам люди грозились выбросить в окно».

Именно зависть внедрялась в человеческое сознание, а не жажда справедливости, потому что никакой справедливости в новосозданном государстве не предвиделось. Пришел всемогущий страх. Позже драматург Афиногенов напишет пьесу под названием «Страх», утверждая, что 80 процентов населения страны направляют свои действия страхом. Чтобы никто не дергался, с 21 февраля 1918 года в стране восстановили смертную казнь, 16 июля 1918 года убили царскую семью, 5 сентября 1918 года ввели концлагеря, с декабря 1918-го ЧК получила статус полной самостоятельности. Какая там элита! Какая там пролетарско-крестьянская власть! Однажды начавшись, вакханалия лишь углублялась, выбрасывая на поверхность новые жертвы и новых вождей, новых хозяев и новых палачей. Один из творцов Октября, Лев Троцкий, позже, оценивая круговую поруку новой элиты, напишет, что «политика Сталина отражает страх касты привилегированных выскочек за свой завтрашний день».

Когда вот так, директивно, обрушивается моральный ориентир, летят к чертям и все остальные, стрелки компасов начинают вертеться, путая направления, и сообщество сложиться не может. В нескольких религиях, в том числе в древнем христианстве и в иудаизме, самым страшным состоянием является именно хаос, когда утрачены ориентиры добра и зла, когда все становится допустимым. Вполне понятны слова Павла Загребельного, который сегодня пытается понять общество, жившее по извращенным правилам несколько десятилетий подряд: «Що з нами відбувається? Ми мовби новонароджені діти. Самі не знаємо, чого нам хочеться, куди йти, як жити далі. Є побудження до мислі, але немає мислі. Є спонука до дії, але немає дії. Тоді що ж це? Життя? Ні, це божевілля, на яке ми й не знаємо, де копати зілля».

В прошлом бывало не всегда справедливо, но существовало строго сортированное общество с правилами, где было понятно, кто есть кто. Кроме того, отечественные элиты были породнены с мировыми, с европейскими, никогда не стремились существовать обособленно. Писатели, художники, купцы, промышленники и политики бывали своими в Берлине и Париже, в Каннах и в Баден-Бадене (многим это помогло выжить после Октябрьского переворота). Они не обнимались-соединялись поверх кордонов, как призывал безнациональных пролетариев Карл Маркс, а достойно входили в состав мировых элит, сохраняя приметы своей страны и своего национального происхождения. А как же еще?