Заступа

Весна набирала силу, дни тонули в заботах и тяготах. Леса приоделись зеленым, мглистым туманом синела река, парная земля насытилась семенем и замерла, готовясь разродиться первым хлебным ростком. Тень отгоняла свет, свет умирал и рождался, звезды шептали всякое. На Горелых болотах завелся оживший мертвяк. То-ли заплутал кто и с голоду сгинул, то-ли трясина пережевала и сплюнула старые кости. Людей пугался, хоронился на островках и жалобно выл. Выискивать бедолагу не было ни сил, ни желания. Приметы сулили жаркое лето, засуху и неурожай. Появилось невиданное число рыжих детей. Ведуньи во мнениях разошлись, кто видел в рыжих удачу, а кто пламя и большую войну. Близь опушки Вронского леса бабы видели черта — мохнатого, рогатого, со елдищей свисавшей до самых колен. Эту пикантность очевидицы отмечали прежде всего. Бес гнался за бабами три версты, сквернословил и богохульничал без всякой меры, грозился снасилить. А может и не только грозился, бабы умолчали о том. В мире творилось неладное: язычники жгли в Ливонии замки, а схваченных рыцарей запекали в доспехах живьем, московиты тревожили границы набегами, в Новгороде купцы взвинтили цены на хлеб, в гнилых пустошах на месте разрушенного Гнилым ветром древнего Киева, завелись поганые шайки крысолюдей. Случалось и хорошее: в Москве открыли первую школу для крестьянских детей. В восточные земли пришло просвещение. Радовались прогрессу только немногочисленные придурки умевшие складывать буквы, вести счет и предаваться другим весьма страшенным грехам, истинно верующим было глубоко наплевать. Какая к дьяволу учеба, если нечего жрать?

Рух Бучила вторую неделю занимался крайне важным и ответственным делом — лежал на медвежьей шкуре и пялился в потолок. Шкура давно протерлась и облысела, храня мускусный запах и благие воспоминания. Страсть сколько эта шкура видела горячих, полуночных ласк. С одной девки, на шкуру перепрыгнули вши. Ох и тупые животные. Хлебнули крови упырьей и души вошьему богу отдали. Одну, хроменькую, Рух пожалел, в скляночку посадил, хотел особым настоем поить, вырастить размером с собаку, пущай через заборы сигает, да вошка счастья не поняла, заскучала ужасно и померла.

После Птичьего брода все обрыдло и Бучила никак не мог войти в колею. Валялся колодой, наблюдая картины жизни и смерти разворачивающиеся под покровом густой темноты. Белесые пауки, с едва различимыми крестами на раздувшихся брюшках, охотились на слабых болезненных бабочек. Безглазые, вскормленные плесенью, с прозрачными крыльями, они были обречены попасть в ловчие сети и сгинуть не оставив даже следа. От созерцания этой борьбы в башку лезли философские мысли. Прямо как тому греческому голодранцу жившему в бочке. Хорошее дело — работать не надо, знай себе умности всякие изрекай, дуракам на потеху. Философия полезнейшая из наук. Вот она жизнь, во всей красоте — один добыча, другой охотник. Один рожден убивать, другой прятаться и умирать.

Бабочки вспорхнули облачком невесомого пепла и окружили зазевавшего паука. Крылышки мелькали в обворожительном танце, по восьмилапому шарили жадные хоботки, искали мягкую плоть. Паук заметался, клацнул жвалами и обреченно затих. Бабочки присосались, толкаясь и мешая друг другу, пустая оболочка медленно кружась улетела во мглу. Ну ети твою мать! Какое же несусветное дерьмо философия эта! Клятское словоблудие. Недаром философов этих, нормальные люди на кострах заживо жгут!

Бучила обиженно засопел и перевернулся на бок. Из черного нутра коридоров пришел едва слышимый зов:

— …ступа…ступа-батюшка.

Ну кого черт принес? Никакого покою. Рух зарылся в шкуру с головой, твердо решив никуда не ходить. Позовут-позовут и отстанут.

— …аступа, — в голосе было столько тоски, что Бучиле стало не по себе. Аж до кишков продрало.

— …ступа.

Ну чтоб тебя! Бучила резко сел. Как банный лист к жопе привяжутся, вынь да полож. Что за народ? Только приляжешь на пару недель, враз тормошат и тащат хрен знает куда.

…аступа! — кроме тоски в голосе слышались упорство и затаенная надежда.

Пойти что-ли глянуть? Рух тяжко, с надрывом вздохнул и зашаркал по коридорам проклятой крепости. Интересно стало, что за надсада такой. По всему видать, очень надо ему. Послушаем, а к черту никогда не поздно послать, дорожка наторена. За пятьдесят лет в Заступах Бучила чего не наслушался. Народишко дикий, поначалу совсем с пустяковыми нуждами шли. Одному призрак — кровопийца в нужнике ночью привиделся, так Рух, как дурак, три полуночи возле отхожего места сидел — сторожил, у второго на соседа жалоба, третьему жена не даёт. Ага, а Рух прямо даст… Пришлось гнать попрошаек поганой метлой и доходчиво припугнуть: кто следующий с безделицей явится, домой частями придет. На этом люд успокоился, поутих, перестав тревожить Заступу по пустякам.

Ступни, изглаженные временем и водой, взлетели к выходу из норы. Рух подслеповато сощурился, привыкая к свету. Задумал гадость и подниматься не стал. В белом пятне маячила зыбкая тень.

— Спускайся сюда, — позвал он нехорошо ухмыляясь.