Заступа

Лаваль резко замолкла. Бучила выглянул у графини из-за плеча и вместо устрашающего вида дикарей увидел полянку, утонувшую в плотной тени высоченного дуба обхвата в три толщиной, с вырезанным на коре потемневшим лицом. Трава вокруг вытоптана, на земле несколько глиняных тарелок, в одной кособочился оплывший огарок свечи.

Бучила сунулся в плошку и брезгливо поморщился. На дне присохли остатки позеленевший тюри из хлеба и молока. Вторая вылизана дочиста, в третьей подозрительные бурые пятна и налипший птичий пух. Чуть левее накопаны несколько ям.

— Похоже на кладбище, — Бернадетта заглянула в раскоп.

— На клятское дерьмо это похоже, — буркнул Рух. Ямки оказались совсем небольшими, в каждой лежала почерневшая деревянная кукла, замотанная в мешок. По ощущениям, куклы сначала похоронили, а потом откопали и бросили под открытым небом. Всего он насчитал двенадцать ям. В последней куклы не было.

— Жуть какая, — повела бровью Лаваль. — Вот за это и не люблю медвежьи углы. А кормят тут кого?

— А кого угодно, — хмыкнул Бучила. — Требное место. Хлеб, кровь, молоко. Неумелая попытка задобрить высшие силы.

— Чья попытка? — спросила графиня.

— Наших знакомых с хутора, скорее всего. Не удивлюсь если балует Степан.

— Почему он?

— Все таким промышляют, кто с лесом имеет дела. Чтобы что-то взять, нужно что-то дать. Иначе нельзя.

— И как церковь на это смотрит?

— А никак, у церкви своих забот полон рот, за каждым бортником, охотником или любителем грибочков не уследишь. Знаешь почему нельзя в одиночку между речками Ловатью и Полой гулять?

— Просвети.

— Людишки там пропадают частенько. Каждый год то трое, то пятеро. Леса сосновые, строевые, на продажу в Московию и в Европу идут. Местные живут замкнуто, кровосмешением балуют, чужих хватают и лесу в жертву приносят, чтобы, значит, деревья валить без ущерба себе.

— А власти?

— А что власти? — удивился Бучила. — Смерды бесплатно рождаются, а хороший лес больших денег стоит.

— Хочешь сказать Степан кому — то дочь подарил?

— А вот это скоро и выясним, — загадочно улыбнулся Бучила, и пошел из лесу прочь.

Ночи еле дождался, как на иголках сидел, растревожился весь, раз пять выбегал наружу, торопя звезды и серый закат. Наконец, напоролся на бархатистую темноту, пропитанную остывшим солнцем, запахами полыни и трелями соловьев. Обратно в подземелье вихрем слетел, смел со стола всякое ненужное барахло и зазвенел пузырьками и инструментами. Фыркнула и зашипела горелка, разбросав по стенам тусклые всполохи.

— Ну расскажи, наконец! — потребовала в конец истомившаяся графиня.

— Мудрить буду, — Рух, с видом ярмарочного колдуна — шарлатана выдернул из кармана заляпанный степановой кровью платок.

— Отстирать хочешь? Ну-ну.

— А может и отстирается заодно! — азартно выкрикнул Рух. Жидкость в медной кружке зашумела и он поспешно убавил огонь. Нужна горяченькая, ни в коем случае не кипяток, а то вся затея прахом пойдет. Бучила опустил платок в слабый раствор спирта, уксуса и мышьяка, ткань надулась пузырем, набрала влаги у утонула, оставив на поверхности маслянистую пленку. Рух забренчал пузырьками, воскрешая в памяти нужную формулу. Так, капля щелочи, две капли настойки мандрагоры, все тщательнейшим образом перемешать. Готово.

Он снял кружку с горелки, ложечкой вычерпал платок и тщательно перемешал воняющую кислым бурду.

— Ах вот зачем хитрюга испортил платок! — графиня жадно подалась вперед.

— Ага. Сей дивный напиток внутрь приму, кровь, пока свежая, воспоминания крепко хранит, гляну что видел наш молчаливый и загадочный бортник.

— Фу, — скривилась Лаваль. — Противно-то как! Всякую гадость тащишь в рот!

— Как портовая шлюха! Ваше здоровье, сударыня! — Бух вымученно улыбнулся, поглубже вдохнул, залпом выцедил противную жижу со вкусом металла и мышиного дерьма и прислушался к ощущениям. Способ мерзкий, но действенный, больший эффект дает только питье из человеческого горла. Если все правильно сделал, можно углубиться в память достаточно глубоко, увидев самые яркие и запоминающиеся события. В девяти случаях из десяти это траханье, еда и мысли о них. Ну и грязные тайны, куда же без них? У всякого они есть, и у грешника, и у праведника, у праведников даже больше подчас. Ну разве у деревенского дурачка Прошки грязных тайн нет, этот весь на показ, онанирует и то на людях, за что поп ему слепотою грозит, да Прошка все не слепнет никак, а вроде даже и зорчее становится день ото дня.

Рух откинулся на спинку стула, голова закружилась, в затылке кололо, тянуло сблевать. Первые раз десять это доставляло определенные неудобства, а теперь ничего, пообвык.

— Я только слышала о таком, — удивленно вскинула брови графиня.

— Хочешь попробовать? — Рух протянул кружку. — Я тут оставил чутка.

— Отвали, — Лаваль посмотрела в глаза. — Не понимаю я тебя, Рух.

— Да я, вроде, парень простой.

— Живешь в подвале своем. Нет-нет! В плесени и пауках присутствует некий шарм, денек — другой можно и потерпеть, но не десятки же лет!

— Каждому свое.

— Прячешься в подземелье, охраняешь коз и поросячье дерьмо. Зачем?