Заступа

Кровать скрипнула под весом мужского тела, Наталья перестала дышать. Андрей лег, не снимая одежды, и затих. Чуть слышно замычал и потянул на себя одеяло. Наталья не двигалась. Творилось что-то странное. Бить ее, видно, не собирались. И от этого становилось только страшней. Черная тревога угнездилась в душе. Она почувствовала, как муж дрожит. Время текло словно подгоревшая каша, вьюга унялась, ветер утих. Андрей дрожал, Наталья всем телом ощущала исходящий от мужа озноб. Мысли в голову лезли одна ужасней другой. В прошлом году Фомка-пьяница на Рождество в сугробе уснул, жив остался, бедовая голова, но пришлось руки и левую ногу отнять. Скачет цаплей теперь, не может культяпками рюмочку взять, губами хватает на потеху другим… А если и Андрей поморозился? Наталья не выдержала, сердце не каменное, и прошептала:

– Замерз?

– Замерз, – едва слышно отозвался Андрей. – Пока дошел, как пес околел. Ща обогреюся, спи.

Голос у него был тихий и незнакомый, словно чужой, зубы дробно приклацывали.

Наталья хотела обнять мужа, да что-то остановило. Она снова притихла, слушая ровное дыхание спящих детей и всхлипы Андрея. Тревога росла, свивая в душе гадючье гнездо. Все было не так. Непривычно… Неправильно…

Андрей ворочался и кутался в одеяло, потом кровать вновь заскрипела. Загрохотала заслонка, лязгнула кочерга. Наталья медленно повернулась. Андрей скорчился возле печи и раздувал тлеющие уголья, подсовывая берестяные обрывки.

– Ты чего? – удивилась Наталья.

– Холодно, – прошептал Андрей. – Огонь разведу.

– Я с вечера топила, – неуверенно сказала Наталья. Ей даже без одеяла было тепло. Пока ужин готовила, прогрелась изба.

– Мало топила. – Андрей подкинул горсть тонких щепочек, сходил к двери и принес охапку поленьев. Пламя крепло, рассеивая притаившуюся возле печки мрачную темноту. Андрей набил полную топку дров и сел рядом, закутавшись в тулуп и вытянув руки к теплу. Огонь гудел, оранжевые отблески плясали на окаменевшем лице. Он смотрел на огонь и был где-то далеко-далеко. Наталья боялась пошевелиться. В горнице быстро теплело, ночная рубаха липла к спине, между грудей скопилась противная лужа. Пламя в печке стало ровным и жарким, дрова прогорели, добавив к оранжевому свету синие всполохи.

– Холодно, холодно, – услышала она сдавленный шепот. Андрей дернул плечами, сбросил тулуп и встал, покачиваясь на нетвердых ногах. Наталья и ахнуть не успела, как он вступил на лавку и, поскуливая от наслаждения, полез в раскаленное печное нутро…

– Такого порося князьям на стол подают, – фыркнул Бучила равнодушно, изучая лежащий на подстеленной дерюге обугленный труп. Страшный жар превратил тело в спекшийся бурый кусок. Аппетитная корочка треснула, обнажая нежно-розоватую мякоть и запекшиеся подтеки белого жира. Одуряюще вкусно пахло жареным мясом. У Руха, не жравшего с утра, слюни чуть на пол не потекли. Баба в растрепанной одежде, застывшая возле стола, ахнула и повалилась на колени.

– Можно ли так-то, Заступа? – укорил Фрол Якунин, сельский пристав и большой по нелюдовским меркам человек, ответственный за порядок и сбор налогов в селе и окрестностях. Представитель власти, судья и полиция в одном толстом, неряшливо выбритом, битом оспой лице.

– Так если похож? – развел руками Бучила. – Я чего вижу, то и говорю, нету во мне лицемерия и всяческой лжи. Ты вот на жабу в шубе похож. А я на принца в изгнании.

– Человек помер, – попытался усовестить Фрол.

– Будто все не помрем, – буркнул Рух и, смягчившись, сказал воющей бабе: – Ну не реви, не реви, мужа потеряла, зато глянь сколько еды!

Баба утробно всхлипнула и обмякла на покрытом сажей полу. Утешение вдов никогда не было сильной Руховой стороной. Она затряслась в беззвучных рыданиях, и Бучила, случайно заглянув ей за ворот, увидел успевшие поджить сине-багровые полосы.

– Наказание мне. – Фрол страдальчески закатил глаза к потолку. – Я тебя за советом позвал, а ты кочевряжишься.

– А какой тут совет? – пожал плечами Бучила. – Помершему вколотить в сердце кол и закопать за погостом без креста, как самоубийце положено. Бабе мужа оплакать и начинать сызнова жить.

– Самоубийца? – недоверчиво поморщился пристав.

– А кто, святой равноапостольный мученик? В печку сам залез? Сам. Кто помогал? Никто, кроме собственной дурной головы. Без меня разобраться не мог?

– Мог, – приуныл Фрол. – Да ведь не верю, что мужик из кабака поддатый пришел и самого себя заживо сжег. Не полоумный какой, не юродивый, в сектах зловредных не состоял, богобоязненный опять же, отец Иона завсегда подтвердит.

– Чужая душа – потемки. – многозначительно воздел палец Рух. – Человек сегодня один, завтра другой, и хер знает, чего от него ожидать. Свобода воли и прочая дребедень, один вдруг в дерьме начинает видеть тайные письмена, второй бабой прикидывается, третий себя запекает в печи. Всяк со своей придурью. Тебе не плевать?

– Странно это, – вздохнул Фрол. – Не верю, и все.