Засуха

Уходила Ольга с чувством брезгливости, будто вываляли её в грязи, в коровьем навозе, в липкой вонючей моче. Ну, ничего, завтра она его отбреет – будет до пят горячо. Найдёт такие слова Ольга, что собьёт с него спесь, самодовольство. Ухажёр несчастный!

И вдруг пришёл на память Андрей, побелевший, с непослушными губами от выпитой водки. Что он сказал тогда, что? Почему возникла в голове эта нелепая мысль? Кто она ему, Ольга, с какой стати в жёны идти предлагает? Да он и не знает её вовсе, так, шапочное знакомство, и если бы не случилась с ней беда, наверняка бы проходил мимо, как в городской толпе, не задерживался взглядом. Нет, только от выпитой водки голова у парня закружилась. Ведь он не женился, хоть и была у него любовь. Ольга это знает. Она помогала хоронить внучку Ивана Тихоновича во время войны, готовила стол для поминок…

Думала так Ольга, а внутри жёг крутой жар. Ну, а если не спьяну сказал об этом Андрей, а может быть, выстраданную, из глубины сердца вынутую тайну ей поведал, желанное высказал? Тогда как? Ох, Господи, туман какой-то в голове и жизни! Что ждёт её завтра, послезавтра, впереди?

За годы войны Ольга лишь однажды чуть не сделала опрометчивый шаг, но вовремя одёрнула, приструнила себя. Набивался к ней в ухажёры Николай Боровков, капитан, приехавший в отпуск по ранению. Дрогнуло сердце: ладный, красивый Николай приходил к ней домой, и сухой жар заполыхал в Ольге. Наверное, ещё миг, ещё какой-то короткий кусочек жизни – и она бы махнула на всё, пошла бы на зов, вечный зов любви, распахнула бы створки души. Но женским своим чутьём угадала она – нет, не угадала, а даже увидела, поняла: не то…

А Николай остался жив, приезжал опять в отпуск в сорок пятом, когда Ольга ещё была председателем. Но к ней больше не заходил, и Ольга в душе благодарила его. Дурь слетела, развеялась, угасла, ей захотелось тишины и покоя. Николай же прилип к Настёне Панфёрычевой, и недавно та родила сына – копию капитана, и в душе Ольга даже испытала радость.

Дома Ольга с трудом отмыла будто вкипевшую в руки грязь и ржавчину от лома, привела в порядок разлетевшиеся волосы и только хотела заняться ужином, как в дверь постучали. Она не успела ответить, дверь распахнулась без скрипа, и на пороге вырос Андрей, немного смущённый и растерянный:

– Вот, Ольга, молока принёс…

– Ну зачем вы, Андрей Фёдорович?

– А мы вроде договорились прошлый раз, чтоб без этого обходиться… без отчества…

Словно молния сверкнула в сознании – оказывается, он помнит тот вечерний разговор! Значит, и про предложение жениться помнит? А вдруг сейчас ещё раз спросит? Как отвечать, как поступить? О-ох, не готова, не готова!

Наверное, испуг или удивление вспыхнуло у неё в глазах, короткий такой высверк получился, и Андрей посмотрел на неё с тревогой.

– Что-нибудь случилось?

– Нет-нет, ничего…

– А-а, – махнул рукой Андрей, – а я подумал… Говорят, что самый страшный тиран в жизни – тонкое попискивание собственной совести. Где-то внутри, в сердце, в печёнке, во всех внутренностях Андрея этот писк вызывал жжение, горячечный озноб: почему он тогда своим бесцеремонным вопросом, как неожиданным выстрелом, оглушил Ольгу? Наверное, не так поступают люди, уважающие мнение и желание другого человека, – не в упор и не в лоб.

А у Ольги, хоть и открещивалась она сейчас от Андрея, хоть и жило в голове, как мольба, как стон, желание не возвращаться к старому разговору, может быть, родившемуся в минуту слабости или размягчённости, вызванной водкой, всё-таки, как тоненький лучик света, скользнула мысль: «А если это не случайно? А если это серьёзно?»

За долгие годы одиночества знала Ольга, как тяжело оставаться наедине с собой, оставаться надолго, постоянно ощущать гнёт тишины и роковой безысходности. Для неё самое страшное время – ночь, когда кажется, что темнота не только поглощает предметы, но и растворяет тебя целиком, без остатка, как кусок сахара в кипятке, только воспалённый, испуганный мозг лихорадочно ищет успокоение, будто лекарство от страха и тоски одиночества.

Между тем Андрей потоптался у порога, взял горшок, опорожнённый Ольгой, спросил без внешнего интереса:

– Говорят, вы на заработки подались?

– Да, – усмехнулась Ольга, и внутреннее напряжение в ней ослабло.

– Ну и как работёнка? Не пыльная, но денежная, так?

– Да уж не приведи лихому лиходею…

– Зато начальник ваш на высоте!

– Какой начальник?

– Да прораб, Мрыхин… Сейчас шёл к тебе, а он навстречу с буханкой хлеба под мышкой. Как журавль длинноногий шагает, шеей крутит, будто от оводов. К Насте Панфёрычевой подался…

– А зачем к Насте?

– Зачем? – усмехнулся Андрей.

Он цепко посмотрел на Ольгу, как насквозь прожёг раскалёнными лучами, и отвернул взгляд. И Ольга смутилась, наверное, побагровела, вспомнив нахальный нажим Мрыхина, отвела глаза, спрятав растерянность и смущение.

– Завтра и я церковь крушить буду, – усмехнулся Андрей. Сквозь толщу смущения вернулось к Ольге ощущение реального, и она с удивлением уставилась на Андрея.