Затаив дыхание

— Ничего, не важно. Сегодня вы, значит, работаете только вдвоем. Не все официанты вышли, да?

— Что?

Тут я припомнил, что и тогда работали всего двое.

— Ничего, все отлично. Спасибо.

— О’кей. Музыка любишь?

— Я тишину люблю. Когда совсем тихо.

Девчонки снова дружно прыснули — будто я нажал на взрыватель. Бармен тем временем запустил музыку, на сей раз не ту, легкую, негромкую, а диско 80-х в стиле «хаус», даже еще более минималистскую. Я стараюсь быть в курсе новинок электронной музыки, и эта композиция была мне определенно знакома — контрабас и барабан сплетаются, обвивая друг друга, плюс леденяще медленное, с повторами, музыкальное развитие, от которого впадаешь в транс.

— Такой любишь?

— Да, я ее знаю. Погодите, сейчас вспомню. Это берлинская группа с французским названием.

Бармен был изрядно удивлен:

— Ну! Верно. «Isolée». Это новый. Классный, да?

И он немножко подергался под музыку.

— Отлично. Просто замечательно. Великолепно. А вам нравится французская группа с шотландским певцом и жутким названием? Вот, вспомнил, они называются «Телепопмьюзик».

Облокотившись на оцинкованный прилавок стойки, бармен сосредоточенно нахмурился:

— Не «Сен-Жермен»?

— Нет, не «Сен-Жермен». «Телепопмьюзик». Точно, проверьте сами.

Зазвонил телефон; плечом прижав трубку к уху и продолжая протирать стаканы, бармен залопотал по-эстонски.

Классный парень, подумал я. Да и я не сплоховал.

Кто-то — возможно, художник по интерьерам — нацарапал на стене: Qui êtes vous? Personne. Moi non plus[12]. Возможно, это цитата из стихотворения — одного из тех поэтов, чьи имена выгравированы на спинках стульев. А что, если мне сняться во французском фильме? — мелькнула шальная мысль. Сыграть типичного завсегдатая баров в какой-нибудь напряженной, мрачноватой французской картине, где ничего особенного не происходит, но все замешено на остром желании. Поначалу я собирался каждый вечер, отужинав в ресторане, ходить по таллиннским клубам, но на деле только бродил по городу до полного изнеможения. Не так-то просто отправиться в одиночку даже в клуб, если только ты не вознамерился кого-нибудь там снять. Однажды я все же заглянул в клуб: кругом все белым-бело, как в операционной, повсюду необъятные белые кожаные диваны и — ни души, только в самой середине зала двое чернокожих парней потягивали коктейли цвета разбавленной крови. После Англии очень непривычно бродить вечером в пятницу по городу, не опасаясь, что тебя изобьют до полусмерти.

Бармен положил передо мной два бумажных пакетика с сахаром:

— Я забывай это. Пардон. Ты нельзя на мне положить.

— Что-что?

— Нельзя на мне положить, — настойчиво втолковывал он, полагая, видимо, что я плохо владею английским.

Я закивал, словно ко мне только-только вернулся слух.

— На кого вообще можно положиться? Благодарю.

На самом деле, я уже допил кофе. От музыки «Isolée» голова моя пухла. Слова и стоны были сгруппированы по две доли; такой ритм звучал очень сексуально. Наверно, по задумке авторов слушать это полагается под кайфом.

— Всё хороший, — заметил бармен. — Сахар плохой.

— Да, пожалуй. Нет, да, нехороший, — с иронией добавил я. — Как выражаются у вас в Европе. Добро пожаловать в Европу.

— А?

— Приятно видеть, что ваша страна стала частью свободной Европы. В один прекрасный день войдете и в Европейский союз.

— Мы ждем видеть, — отозвался бармен, вытирая оцинкованный прилавок.

Ему было лет двадцать шесть — а подумать, так все семьсот. Мудрец, каких мало, ведь за ним — вся эстонская история. Его собственные детство и отрочество пришлись на мрачную эпоху.

— Я говорю это тебе, — вдруг заявил бармен, тыча в меня пальцем. — Добро пожаловать в свободный Европа! Понимал?

— Я только рад, — пристыженно усмехнулся я. — Да-да. Правда.

Обычно я замечаю афиши на следующий день после спектакля или концерта. Целую неделю я равнодушно ходил мимо газетного киоска, но эту все-таки углядел вовремя: вечером дают оперу Генделя «Акид и Галатея» в концертном исполнении. Ставят эту оперу редко, хотя во времена Генделя она была первостатейным хитом. Ансамбль любительский, догадался я; но иногда они бывают даже лучше профессионалов.

Оперу давали в большом белом храме, от моего дома до него рукой подать. В войну этот район разбомбило в пыль; потом груды щебня и фундаменты домов лишь обнесли шатким забором. Теперь же на этом месте красуется образчик советской безнравственности: видневшиеся прежде в земле контуры стоявших там некогда зданий теперь скрыты под густыми зарослями сорняков. В отреставрированной церкви Св. Николая устраиваются выставки и концерты; трудно сказать, была ли она официально экспроприирована государством.