Затаив дыхание

Роясь в ящике стола, Джек наткнулся на купленную в Таллинне сувенирную зажигалку, сыгравшую столь роковую роль в его жизни; щелкнул, увидел, что она по-прежнему работает и, выполняя данное себе слово, зажег старинную свечу в антикварном керамическом фонаре: ведь команда Англии, вопреки сомнениям, все-таки завоевала «Урну». На кончике фитиля заплясал огонек пламени, будто готовясь вот-вот сорваться и улететь; воск начала девятнадцатого века взбухал и каплями тек по телу свечи. А огонек этот тоже начала девятнадцатого века? От фитиля повалил на удивление густой черный дым — видно, за два века на нем накопилось немало пыли и грязи. Закрыв глаза, Джек принюхался: пахло горелым жиром — не самый приятный запах; перед глазами возник запоганенный переулок, темная убогая комнатушка — прямо как у Диккенса. Дым тянулся вверх и выходил через отверстия в резном фонаре, покрывая копотью его керамическую поверхность. Джек задул свечу.

Он поставил на проигрыватель старую виниловую пластинку Гайдна: Сорок девятый концерт фа-минор, «La Passione»; игла соскакивала с дорожки, но это ничего. Концерт исполнен напряжения и одновременно тоски благодаря изящному, упорному постукиванию, легким ударам, по большей части очень мрачным, прямо в сердце. Своего рода гомеопатия.

Время от времени Джеку снится один и тот же сон: сидя в зарослях тутовника и айвы, он машет керамической битой, обороняясь от всех, кто попадет под руку.

На следующий день он зашел в больничный магазин купить газету; когда он получал сдачу, кто-то тронул его сзади за плечо. Обернувшись, Джек увидел перед собой мужчину с испещренным пигментными пятнами лицом — типичным симптомом нездоровой печени; зловонное дыхание говорило о запущенном раке.

— Ты листок обронил, приятель, на, держи. Телефон-то, поди, нужный. Я угадал? Со мной та же история. Теряешь то, что нужнее всего, верно? Самую важную бумаженцию.

И протянул розовый листок с телефоном Кайи и отпечатком чьего-то каблука. Джек пробормотал слова благодарности, а незнакомец продолжал:

— Да-a, завелась в печенке эта дрянь. Лекари сказали: тебе осталось десять дней. А было это полгода назад. Провалиться мне на этом месте! Главное — не падать духом, верно?

И опять Джек держит спящую мать за руку; дыхание тяжелое, но ровное; на экране аппарата кривая сердечного ритма спокойная, без резких скачков, время от времени мелькают цифры жизненно важных показателей, напоминая сводки биржевых новостей в Сити, не столь жизненно важных. А Мойна-то приходится Яану бабушкой, внезапно подумал Джек.

— Приветик, шикарный мужчина, чего пригорюнился? У нее, дорогуша, дела идут на лад. Хочешь проветриться? Своди-ка меня, голубок, в ресторанчик.

— Со мной все в порядке, спасибо, Сью.

— Если надумаешь, я в любой момент к твоим услугам. Договорились? — она подмигнула Джеку. Чудесный безобидный флирт, прямо сюжетец из «Ливерпульских пташек»[93]. — Ты такой милашка! Долговязых-то я не шибко люблю.

— Спасибо.

— А чем занимаешься? Надеюсь, такой вопрос прилично задать?

— Сочиняю музыку.

На дружелюбной, пухлой мордашке Сью застыла улыбка, глаза широко распахнулись:

— Да ты чего! Неужто рок-звезда?! Или просто ноты пишешь?

— Просто ноты пишу.

— Меня всегда любопытство разбирало узнать. Ты прям слышишь все сразу, целиком, да?

— Ну, как тебе сказать… Слышу отдельные кусочки, потом соединяю их, и получается уже не маленькое, а довольно приличное музыкальное произведение.

— Песни, что ли? Как, говоришь, тебя зовут?

— Джек Миддлтон. Родители привыкли звать Джоном.

Сью покачала головой:

— Не, не слыхала. Назови знаменитых, на кого твоя музыка похожа. Может, на Рики Мартина[94]?

— Нет, это не рок и не поп-музыка, скорее классическая. Очень трудная, современная, такую слушать не любят.

Сью рассмеялась:

— Да наверняка отличная. Знаешь, а я — ливерпульская пташка. Короче, пулька-ливерпулька.

— Небось, соседствовала с Джоном Ленноном?

— Не-a, и где они жили — без понятия. И вообще я их не сильно обожаю! Стало быть, ты на жизнь музыкой зарабатываешь? Ручаюсь, мамуля твоя на седьмом небе от гордости за сынка.

Чувствуя себя четырнадцатилетним пацаном, Джек молча пожал плечами. Он вовсе не был уверен, что мать им гордится. Она не раз говаривала: «Мне все равно, чем ты занимаешься, лишь бы ты был счастлив». Он глянул на нее, на жуткую железную корону у нее на голове, и его затопила горячая любовь, смешанная с острой печалью.

В палату вошел отец: приехал сменить сына. От волнения и усталости вид у него был нездоровый.

— Как дела? — спросил он, глядя на жену слезящимися глазами. — Все в порядке?

— Сынок у вас — прелесть, — сказала Сью. — Можно, я его ненадолго умыкну?