Затаив дыхание

Самый подходящий момент. Он давно не смотрел на часы; оказывается, уже поздно, одиннадцать, отец наверняка лег спать. Пошарив по дому, Джек обнаружил початую бутылку «Гилбиз»; лет пять назад по дороге в Холл они с Милли заехали в Хейс и подарили джин родителям на очередное Рождество. А в холодильнике нашелся пакет апельсинового сока — вот удача так удача! Джек, правда, не пьет джин с апельсиновым соком, зато он стряхнул в стакан пол-лотка льда; получилось хорошо, даже отлично, хотя крепости маловато. Еще один обжигающий глоток; сполохи северного сияния заколыхались в груди. Джеку вспомнилось, как в дачной комнатушке они вдвоем с Кайей сидели в чем мать родила, попивая маленькими стаканчиками неразбавленную водку местного производства, — и ему до слез стало жаль, что он не остался на Хааремаа. Некая центробежная сила неизменно швыряет его обратно, к прежним моделям существования. Порой ему кажется, что он никогда и не уезжал из этого дома, даже в восемнадцать лет не расстался с Эшли-Парком (его детский умишко преобразовал название «Эшли-Парк» в словечко ашлипар, которое означало что-то вроде ганглия в его теле), а все остальное ему просто приснилось.

Прижав трубку к уху, он слушал знакомую мелодию: «Весенняя песня» Мендельсона. Потом на фоне музыки зазвучал голос Кайи, быстро говорившей сначала по-английски, потом по-эстонски. Очевидно, она начитала заготовленный текст на автоответчик. Сердце у Джека опять забухало в груди, он глубоко вздохнул, медленно выдохнул, сел поудобнее и, дождавшись сигнала, заговорил — максимально, как ему казалось, сдержанно, но не равнодушно. Не успел он закончить, как в трубке послышался живой голос Кайи.

— Ал-ло? — произнесла она так, будто притворялась иностранкой.

— Кайя?

— Привет. Это ты.

— Я. — Он вдруг почувствовал, что самообладание вернулось к нему. Он тверд и уверен в себе. Запросто справится с этой передрягой.

— Я узнала.

Голос ее звучал, словно из дальней дали, а не просто с другого конца Лондона. Молчание.

— Я сейчас в Хейсе, — сказал Джек, надеясь, что она помнит его рассказы о родителях. — С мамой несчастье.

— Ох. Серьезное?

Он объяснил, что произошло, но без каких-либо намеков на попытку самоубийства. Однако разговаривать с ней так, будто они буквально на днях расстались, — это уж слишком. Даже он сам улавливает фальшь в своем голосе: такое впечатление, что несчастье, происшедшее с матерью, его не сильно затронуло, он только изображает взволнованного и расстроенного сына, который храбрится, пытаясь за беззаботным тоном скрыть свое потрясение, а то и горе. Как все непросто. Он не решался заговорить о Яане. Слишком уж острая тема, недолго и самому пораниться.

— Плохо дело, — сказала она с более заметным, чем прежде, американским акцентом.

Может быть, ей удалось поступить в Тартусский университет, и там она свела знакомство с американским преподавателем по фамилии Крон — этаким нахальным пижоном с докторской степенью. Голос Кайи не вызвал в душе ни малейшего волнения — возможно, потому, что он звонит из комнаты, где висит с детства знакомый натуралистичный альпийский пейзаж, а электрический камин обложен лакированным кирпичом. Джеку здесь чудится, что он по-прежнему замкнут в скорлупе отрочества.

— Да, плохо дело, — повторила она. — Очень печально.

— А каким образом тебе удалось выйти на Говарда Давенпорта?

— Так ты же сам написал мне его имя, фамилию и номер телефона, помнишь? На программке концерта Генделя.

— А да, верно.

Джек рассмеялся. Он напрочь об этом забыл, хотя теперь живо вспомнил и свою неумелую попытку завязать знакомство под взглядом ее приятеля с козлиной бородкой, и ее застенчивый смешок…

— А как твои родители, Кайя?

Теперь голос его звучит очень участливо. Ни дать ни взять — мистер Сочувствие, победитель конкурса 2005 года.

— Отец в прошлом году умер, — сказала она. — С мамой все хорошо. Она уговорила брата приехать, он пробудет с ней еще недели две.

Голос у Кайи усталый, а может, ей все равно, что Джек про это думает, хотя он сразу выразил глубокое сожаление по поводу смерти Микеля. Ему и вправду жаль: есть в его уходе что-то несправедливое, сказал он. Ее отец был еще не стар, далеко не стар. Расспрашивать, отчего он умер, не хотелось, хотя Джек смутно припоминает разговоры про слабое сердце, подорванное голодным детством.

— Должна сказать, они на тебя сердились.

— Угу. А на тебя?

— Тоже, немножко. Зато Яана они любили. И мне очень помогали.

— Ты, наверно, тоже злилась. На меня.

— Много чего было.

— Я бы кипел от злости, — сказал Джек, не сознавая, что воспользовался одним из любимых выражений Милли. — Я к тому, что… гм… Как же тебе было не злиться? Слушай. Насчет Яана. Спрошу напрямик. Гм…

— Возможно.

— Возможно? — повторил он, чувствуя, что у него темнеет в глазах.

— Возможно, он твой сын.

— Понял. Это круто. «Возможно». Ага.

— Тебя это сильно беспокоит?

— Да нет. Вообще-то, хотелось бы просто знать: да или нет.