Затаив дыхание

Джек опустил глаза к ручью. Они стояли в зловонной впадине возле мостика. Вокруг над зарослями крапивы вились мухи, а в ручье было больше черной грязи, чем воды. К мостику подошла группа корпулентных американцев. Некоторые, особенно тучные и бесформенные, ковыляли в шортах. Говарду и Джеку пришлось прижаться к перилам, чтобы пропустить весело гомонящих толстяков — вот оно, ходячее воплощение кошмара, который ждет все поголовье homo sapiens.

— Чисто пингвины, — довольно громко обронил Говард. — Хотя в воде пингвины несказанно грациозны.

— Ладно, брось, Говард. Может, вернемся ко мне и перекусим? В холодильнике есть отличный стилтон, экологически чистый сельдерей, еще кое-что. И мое чистосердечное признание на десерт.

— Ням-ням, — причмокнул Говард.

Друзья уселись в зимнем саду, распахнув стеклянные двери.

— А они, небось, едят рыбу фугу, — жуя сельдерей, задумчиво проронил Говард.

— Кто «они»?

— Квартет. Они же сейчас в Нагасаки. Если фугу приготовить неправильно, она смертельно ядовита. Ребята решат, что подхватили какую-то заразу, но тут у всех вдруг начнет жечь во рту, и они дружно умрут, в живых останусь один я. Журналисты бросятся ко мне за интервью, меня будут показывать по телевизору. Все рассчитано.

Во рту от виноградного сока остается сладкий, чуть терпкий привкус, но к стилтону он не подходит. Рассказать Говарду про волшебную эстонскую интерлюдию невозможно. Слишком уж они — Говард и Эстония — несовместимы. За столом наступило напряженное молчание, время от времени прерываемое хрустом сельдерея; канавки стеблей были заполнены творожной пастой.

— Я жду, — произнес Говард. — Будем надеяться, Милли не установила здесь прослушку.

— Сейчас внизу Марита.

— Я что-то не заметил, чтобы она отличалась тонким слухом. Вопрос первый: тебя с родителями знакомили?

— Что?

— Ты же, очевидно, ее обрюхатил.

— До чего же ты груб, Говард.

— Это обычный прием следователей, — небрежно бросил Говард, почесывая аккуратную бородку, в которой уже пробивалась седина.

— Только я не…

— Ты просто не.

— Да. Я не.

Они смотрели друг на друга. В зубах у Говарда застряла зеленая жилка сельдерея. Подняв от напряжения рыжеватые брови, он пытался вытащить ее языком. Отталкивающее зрелище.

— Из тебя, поганец, вышел бы превосходный священник, — сказал Джек.

— Спасибо. В тринадцать лет я об этом подумывал. А потом у меня стал ломаться голос. Ладно, теперь — для настройки — повторяй за мной: я помню. Ну же. Я помню…

— Я… помню… Кафе, — не веря собственным ушам, произнес Джек. — Кафе «Майолика». В Таллинне. Тогда, в девяносто девятом году, вовсе не британцы, а финны бухали там по-черному.

— Да мы же просто развлекаемся, мистер, — Говард широко, по-итальянски развел руками. — Продолжай. Все путем. Я… помню.

— Я… помню… кафе. Там я ее и увидел. В оконном стекле. Ее отражение. Она официантка.

— Ох, Джек!

Говард его жалеет. Он вызывает жалость…

— Уж извини великодушно, — от смущения Джек замахал руками, будто дирижировал невидимым оркестром.

— Итак ты, стало быть, втрескался по уши.

— Возможно. Возможно, и нет.

— Скотина.

Из колонок несся лебединый глас кларнета: «Севильский цирюльник». Иногда Говард доводит Джека до белого каления. Тут снова взвыла соседская косилка. Джек встал и затворил стеклянные двери, мерзкий вой стал заметно тише.

— Понять не могу, что там еще подстригать, — проронил Джек.

— И?..

Джек в общих чертах изложил свое эстонское приключение; оно напоминало конспективный перевод на другой язык какого-то сумасбродного, сложного события, глубоко взволновавшего участников. Расхаживая по зимнему саду, Джек дошел примерно до третьего дня своего пребывания на Хааремаа. И вдруг застыл. Видно, батарейки сели. С тем же успехом можно рассуждать о Малере с помощью эсэмэсок.

— Ладно, допустим, я подонок. Но она-то, несомненно, приехала для того, чтобы меня шантажировать. Как известно, это — популярный промысел среди девиц из стран бывшего коммунистического лагеря, Таиланда и других: сначала эти барышни раскидывают сети, спят с кем попало, а когда какой-нибудь бедолага попадается на крючок, вываживают его, точно рыбу, и, наконец, выдергивают из воды — несчастный только беспомощно разевает рот. А потом ему приходится либо жениться, и тогда начинается катавасия с паспортом, либо откупаться. Классическая схема. Ежу ясно, что ребенок не мой.

— Гадкий мальчик, опять газет начитался.

— Мне все это обрыдло. Обрыдло до смерти.

Джека затрясло. Он стоял у закрытой стеклянной двери и дрожал всем телом.

— Блин, достали они меня, — буркнул он, утирая лицо.